Дивертисмент братьев Лунио

И только потом, через время, узнал я, что не случайно Маркелов ночевать не пришёл в тот вечер. Он просто дал дочери команду, действуй, мол, бери ситуацию в руки, закрепляй, мол, свой и мой сатанинский план. Другими словами, подтолкнул к активному действию, хотя и не тот человек была Юлька Маркелова, не той подчинённости персона. Она всю жизнь свою в непослушании у командира своего была, числилась вроде вольнонаёмного гражданского персонала, брала без уведомления право на увольнение и забастовку. И делала это вплоть до самого бегства с Фонтанки, вводя отца в бешеные припадки отчаяния и безнадёги.

Я же, так удобно и вовремя подвернувшись, стал для них обоих снадобьем двойного действия, снявшим всего за один приём общее семейное недомогание. Что, кстати, и спасло мне жизнь. Только узнал я об этом, уже покинув Ленинград...»

Глава 17

В те годы, когда мы с Нямой росли, набирая быстрый ум и малый вес, про доктора Спока, американское светило в детской медицине, уже знали все. Книжки его переведённые читали, из рук в руки передавали их, а после ещё на кухнях спорили, что, мол, и прав доктор этот, и не до конца. Правда, потом говорили, отказался он от ряда положений в ученьях своих, согласившись, что накопившаяся практика сделала несколько иные выводы относительно его предположений.

Мы с Нямой своим маленьким примером как раз оказались такой противоположностью. Разными ребячьими болезнями, если не брать в расчёт этот проклятущий гипофизарный нанизм, практически не болели. Как и мама наша, Дюка, которая также избежала их в своё время. Ели мы с Нямой нормально, не всё подряд, конечно, из того, чем кормила нас Франя, но зато не кривлялись, как другие, и не портили воздух и вид дурацкой отрыжкой. Дедушку Гирша обожать стали значительно раньше разумного срока; смотрели на него со встречным умилением, начиная чуть ли не с перевёрнутого изображения. А когда всё выпрямилось и перекувыркнулось обратно, уже просто глаз не могли оторвать от того, как он навстречу нам губы вытягивал, гукал и подмигивал влажными зрачками. То есть по линии мамы всё было не по этому Споку. Зато частично совпадало по отцовскому направлению наследственности. В том смысле, что любой похожестью, на какую можно было рассчитывать, штудируя учёного и врача, похвастаться было ну никак невозможно. Даже, если в случае с Иваном и нашлось бы чего-нибудь мало-мальски завалящее для предмета будущей сыновьей гордости, то впоследствии оно бы по-любому успешно рассосалось, поскольку по характеру и по уму отец наш всё же был и есть классический недоумок.

Так вот, о наследственности. Поставленный ещё до нашего с Нямой появления на свет диагноз полностью подтвердился. Мы – карлики. Вполне милые, не особенно кривые и не слишком непропорциональные. Судя по оставшимся в семье фотографиям, Дюка такой, какими будем мы с Нямой, не была. Это и понятно, процесс её укорочения начался существенно позже нашего и не с голого нуля, но зато мы, начиная с сознательного возраста, всё уже знали наперёд.

Первой нам про это дело Франя донесла, по поручению Гирша. Сам не хотел подставляться, её послал. Нам тогда уже, наверное, годика по три было, по четыре. Были мы не детсадовские, где могли бы помериться с ровесниками в отставании или опережении физического развития, а чисто домашние. Свои со своими, как говорится. Весёлости, аппетита и взаимной любви в нашей семье хватало и даже было с избытком. «Дюканчики вы мои родимые», – так иногда в приступе умиления обращалась к нам Франя, вспоминая этаким добрым манером нашу покойную мать. Она вообще, с первой самой минуты уже души в нас не чаяла, как только узнала, что вынули нас живыми, а мать не спасли. В этой её привязанности к нам и сокрушительной преданности отчасти проявлялась и любовь её к Гиршу, и отсутствие у них собственных детей, и вера её неизбывная в Бога и справедливость на белом свете.