Дивертисмент братьев Лунио

А во-вторых, мы удивляли всех мозгами. Соображали быстрей других и лучше запоминали. Кроме того, никогда не ржали под партой и старались не отвечать грубостью на хамство. Такое тоже иногда случалось. Но уже ближе к средним классам, когда наши отличия от остальных сделались совсем уж разительными.

А однажды кончилось и это, никто не захотел больше рисковать. И причиной тому стал Няма. Тогда мы уже с ним заканчивали восьмой класс, то есть, по школьным понятиям, были почти стариками – хоть иди себе в техникум поступай, коли уж доучился до первого колена. А выпускной этот парень, что совсем заканчивал, был из недавних, только перевёлся в эту школу. Он и подумал себе, что младшеклассник этот, что налетел на него в коридоре, пацанёнок ростом с вершок, достоин наказания. А это Няма был, спешил на физкультуру. Тот остановил Няму, левой рукой нос ущемил и больно завернул в сторону. А правой щелбан нанёс, в лоб, звонко и прилюдно.

Драться Няма не полез, шансов всё равно не имел отоварить придурка, он просто снизу маленькой ручкой своей железно так прихватил пацана за яйца и подержал их, не выпуская, пока у того яблоки из орбит не начали от боли выкатываться. А Няма спокойно стоял и кисть не разжимал. Смотрел тому в физиономию, не по-детски совершенно глядел – другим, недобрым каким-то, холодным взглядом. Так смотрел, наверное, пахан устьсевлаговский на дедушку Гирша, прикидывая, казнить его или миловать колбасной жижей.

И понял всё старшеклассник тот, глазами пощады замолил – рот открыть не получилось, так его перекосило. И после стороной Няму обходил, когда замечал.

Но подобное случалось редко, почти никогда. Да и некогда было нам, если честно, на такое себя отвлекать, потому что начиная с седьмого класса Гирш стал водить нас с Нямой на музыку. Сказал, с мамой вашей не получилось, не захотела, забоялась, что сил не хватит, ни дуть, ни пальцы тянуть, ни упаковки таскать с инструментами. Но мама женщиной была, хрупкой, не то что вы – мужики, как ни глянь на вас. Неужели не сдюжите свирельку какую-нибудь или скрипочку? Так и будете патефон заводить весь остаток жизни?

Это он нас так подначивал, наш любимый Гирш. Однако в цель попал, задел речами своими.

В общем, пошли мы с ним. Поначалу Дворец культуры был, районный. Там как раз набор шёл, по разным инструментам. Нас послушали, сделали вид, что не удивляются нашей низкорослой одинаковости, но зато другому качеству дали себе волю удивиться и не стали этого скрывать. Это после того как сами сначала на пианино пальцем потукали, ноты по клавишам, маленькую песенку как будто сыграли без слов и без припева, просто один оторванный кусочек, и оба мы тут же безошибочно её повторили, уже каждый своим голосом. А Няма даже глазами запомнил, чего надо нажимать, ну всю очередность чёрно-белых напоров на клавиши. И сам надавил, без одной ошибки, видя инструмент этот впервые в жизни, как и я.

Они Гиршу слова сказали и обоих нас взяли, каждого в свой класс. Няма на пианино не пошёл, да они и сами не настаивали – никто не знает, как у «нанистов» руки разовьются со временем, куда пальцы наши потащит: в рост или в кривизну какую-нибудь дурацкую. Он на флейту записался. Сказал, невесомая практически, во-первых, и воздушная, во-вторых. И лёгкие развивает. И ещё сказал, что она плакать умеет, как никакой другой инструмент не делает, кроме флейты. А Франя просила нас перед этой проверкой, чтобы такой инструмент выбирали, который умеет нежность из себя извлечь и людям её показать. Хотя в церкви её, куда ходила петь и стоять, все они пели без музыкальной поддержки, просто чистыми голосами. И угадывали мелодию, мы с Нямой слышали не раз, и нам нравилось, честно. Балдели даже иногда, голова порой кружилась, когда высокой нотой пробивало, да ещё разложенное на голоса. А Франя там в самой серёдке стояла, распевала со всеми, когда служба шла, в батюшкиных перерывах, скромная такая, в платочке по самые глаза, а трель выводила не хуже остальных. Мы с Нямой ужасно потом гордились нашей Франей, что с ней туда пришли и что за руки она нас обоих домой ведёт после службы. И она, мы знали, нами гордилась и тайно мечтала, чтобы люди думали, что будто мы с Нямой её родные сыновья. Хоть и маленькие. Нам потом Гирш об этом рассказал, перед самой смертью, мы ещё в том нашем городе жили пока.

А я, чтобы от Нямы по лёгким не отстать, тоже решил, духовиком буду. И выбрал саксофон, альтовый, самый мелкий, он как раз и был такой один, золотой весь. И всё у него рядом, все кнопки, и пальцы не так далеко тянуть по ширине.

В общем, стали мы ходить два раза в неделю, а потом вместе на сольфеджио, стало получаться три. И пошло и поехало. Два года проходили, не пропуская. А получалось уже всё у нас, как будто ходили три или четыре. Няма уже играл при закрытых глазах, а я хотя и не мог на своём выдувать как он, я имею в виду не по звуку, а вслепую, но тоже чувствовал инструмент, сдружился с ним, почти породнился за эти два года. Нас даже в ансамбль домкультуровский включили к концу второго года, в объединённый оркестр.