Дивиденды на смерть. Смерть на ипподроме. Золотая подкова

Когда на стук Шейна никто не ответил, он постучал ещё раз, значительно громче. Не услышав, как и прежде, ответа, он стал энергично дергать ручку. Убедившись, что дверь заперта изнутри, он громко выругался.

На шум открылась дверь в другом конце коридора, и из неё выглянул мистер Монтроуз. На нем был старомодный ночной халат, который он придерживал рукой на своих худых плечах.

— Что вам нужно? — хрипло спросил он. Потом, разглядев посетителя, сказал: — О, это вы, мистер Шейн. Что вы здесь делаете?

— Пытаюсь добраться до доктора, — проворчал Шейн.

Монтроуз зашлепал по полу босыми ногами:

— Это его комната. Я уверен, он там. Наверное крепко спит. Бедняга, он так расстроился из-за вчерашних событий.

— Спит он на удивление крепко. — Шейн заколотил в дверь ногами что было сил. — Открывайте, док!

Когда ответом вновь оказалось молчание, он прекратил стучать и, задумавшись, потер подбородок. Обращаясь к Монтроузу, он заметил:

— Нормальный человек не в состоянии спать под такой грохот.

В верхней части двери была открыта фрамуга. Пригнувшись, Шеин левой рукой обхватил мистера Монтроуза за щиколотку.

— Я подниму вас, — предложил он, — а вы взгляните что там за дверью.

Он приподнял мистера Монтроуза, и тот, просунув голову внутрь, внезапно воскликнул:

— О Боже!

Быстро опустив его на пол, Шейн заглянул ему в лицо. Затем, ни о чём не спрашивая, отошел назад и левым плечом что было сил ударил в дверь. Он едва не потерял сознание от нечеловеческой боли, пронзившей его изувеченный правый бок.

Потом он снова и снова бил по двери, пока наконец замок со скрежетом не поддался и дверь не повернулась на петлях. Шеин влетел в комнату, с трудом удержавшись на ногах. Вслед за ним, издавая неясные хныкающие звуки, засеменил мистер Монтроуз.

Доктор Педикью лежал, неподвижно распростершись на постели. Он производил впечатление мирно спящего человека. Доктор был полностью одет. Черты его лица были сосредоточены, на губах застыло выражение какого-то непонятного торжества. Его левая рука бессильно свисала с кровати, на коврике валялся опрокинутый стакан выпавший из разжатых пальцев. На прикроватной тумбочке стояла небольшая картонная коробочка со множеством таблеток розового цвета. На дне стакана был хорошо различим розовый осадок.

Крышку коробочки украшали общеизвестные символы яда.

Кроме коробочки на тумбочке лежало несколько листов бумаги, исписанных аккуратным мелким почерком. Подняв верхний листок, Шейн прочел: «Тому, кого это касается…» Он устало сказал.

— Монтроуз, прекратите хныкать. К подобным происшествиям в этом милом доме вы должны были бы привыкнуть. Позвоните Пейнтеру, пусть приезжает и возьмет с собой коронера.

Потом он опустился в стоящее у окна кресло и начал читать странный документ, оставленный доктором Педикью.

X

«Я виновен, — писал доктор Джоул Педикью, — в преступлении столь ужасном, что не могу жить дальше с сознанием вины, лежащим тяжелым бременем на моей душе. Смерть двух невинных женщин и умопомешательство красивой девушки отягощают мою совесть. Искупить свое преступление хотя бы в небольшой степени я смогу лишь в том случае, если правдиво изложу на бумаге все его обстоятельства и сумею убедить всех, что я и только я виновен в его совершении.

С детства, я страдал от порочной любознательности, в результате которой не раз оказывался в постыдных ситуациях, хотя чувство стыда и покинуло меня много лет назад. Всё это завершилось трагической развязкой, которую закон безусловно определит как убийство матери, что будет несправедливо, поскольку фактически убийцей миссис Брайтон являюсь я. Да, да, и убийцей Шарлотты Хант тоже.

Моим орудием стал человек с расстроенной психикой… Однако я полагаю, мне следует вернуться в прошлое, чтобы стали понятны события последних дней.

Пользу научного экспериментирования никто не отрицает: только благодаря ему наука сумела добиться выдающегося прогресса. Тем не менее, иррациональное честолюбивое рвение познать то, что ещё не познано другими, может лишить человека душевной чистоты и привести к трагическим, ужасающим последствиям, если им движет стремление довести их до логического конца, как это было в случае со мной.

Когда я говорю «им движет», я не пытаюсь реабилитировать себя. Перед Богом у меня нет оправдания, я пользуюсь этими двумя словами намеренно. С ранней юности я ощущал в себе какую-то внутреннюю силу побуждавшую меня к действиям, которые — я это ясно осознавал — являлись оскорблением Богу и всему человечеству. Я был подобен индивидууму, в которого вселился демон; я понимал это, но изгнать демона был не в состоянии.

Вот коротко о мотивации. Всё вышесказанное не являлось обстоятельствами лишь последнего времени, и я не собираюсь утверждать, что не подозревал о порочности своих гнусных устремлений. Помню, ещё в детстве меня чрезвычайно занимала мысль о том, сможет ли выжить цыпленок без защитного оперения. В нашем дворе бегали цыплята, я поймал одного, ощипал и потом долго рыдал над его холодным трупиком.