Дивные пещеры

Семен Петрович положил фонарик на кухонную полку, направив его луч в потолок. В пещере наступил приятный полумрак. И вообще она мало напоминала пещеру. Прямо жилая комната. Пахло сеном, сухими цветами, дымком, кухней. Главный бухгалтер как-то взял два дня без содержания посередине недели, выписал на заводе вязанку досок, приехал сюда, сколотил мебель, соорудил кровать, покрасил стену, натаскал травы и веток… Нина ахнула, когда вошла, потом долго обнимала Семена Петровича и плакала:

— Это наш дом… Наконец-то у нас есть свой дом… Я так мечтала…

Здесь им была не страшна любая непогода. Они забирались под одеяло на мягкую, источавшую медовый запах кровать; молчали, разговаривали, слушали музыку, льющуюся из поставленного в ногах транзисторного приемника. Впрочем, дожди бывали редко, лето стояло на редкость сухое и жаркое, и они почти все время проводили на реке, приходили сюда только ночевать.

* * *

Рудаков разложил на полке и столе принесенные продукты: хлеб, овощи, банки консервов, колбасу, сало, яйца, сырую курицу. «Ужас! — всегда удивлялась Нина. — Здесь же на целый санаторий!» — она всегда еду соизмеряла с порциями в своем санатории. Поставил бутылки с водкой, пивом, ситро, кефиром — Нина любила кефир, санаторная привычка.

Опустошив рюкзак, главный бухгалтер бросил его в угол, подошел к отверстию в дальнем конце «комнаты». Это был вход в Дивные пещеры. Рудаков потрогал решетку, прислушался. Из глубин Пещер веяло вечным молчанием, тянуло сыростью и холодом, даже не сыростью и холодом, а каким-то специфическим воздухом, в котором было и спокойствие, и мудрость, и смерть, и насмешка над человеком — жалким комочком из мяса, костей и крови, все суетящимся, кривляющимся перед лицом Вечности. Нина боялась этого хода, и Рудаков принес несколько железных прутьев, цемента и забрал отверстие решеткой, будто тюремной. Но все равно ход как-то странно волновал Нину. Ей казалось, что кто-то стоит там и делает ей знаки, словно просит впустить или манит с собой.

— Там Старик, — говорила она серьезно. — Он хочет меня увидеть.

— Он слишком стар для тебя, — шутил Рудаков.

Но Нина пропускала его шутку мимо ушей.

— Он мудр. Он все знает. Он хочет научить меня не бояться смерти. Я очень боюсь и не знаю, как себя держать… Чтобы достойно… Смерть — это ведь очень интимно, а тут будут стоять, смотреть, ахать, сочувствовать. А потом какая-то старуха начнет снимать одежду, лапать твое тело… Потом надо лежать среди запаха водки и жареного мяса, слушать дурацкие пьяные разговоры…

— Слушать-то не придется, — опять мрачно пошутил Семен Петрович.

— Все равно противно… Потом потащат на это мерзкое старое кладбище, где лежат старики и старухи еще с семнадцатого века. Представляешь, лежать среди стариков семнадцатого века!

— Старина сейчас в моде.

— Как ты пошло шутишь.

— Извини. Но что поделаешь? Крематория у нас нет. Впрочем, ты еще будешь жить сто лет и, возможно, дождешься крематория, а вот мне придется лежать рядом с какой-нибудь графиней. Аристократическое знакомство.

— Я, знаешь, как хотела бы умирать? Одна. Совсем одна.

— Не дадут.

— В том-то и дело… Но я бы хотела. И чтобы потом никто не прикасался… Ведь на кладбище все равно побеспокоят. Начнут что-нибудь строить. Хорошо, если не найдут и соорудят над тобой пивной ларек, а если зацепят экскаватором? Отвезут ведь с землей на свалку.

— Вполне может быть, — согласился главный бухгалтер.

— Вот… Поэтому я и хочу лежать в таком месте, чтобы меня не тронули века.

— Такого места нет.

— Есть.

— Где же оно?

— Пещеры.

— Да. В Пещерах можно лежать хоть сколько… Это точно… Только ведь скучно. То ли дело на кладбище. То корова пройдет, то парочка целоваться начнет.

— Я скуки не боюсь… Идти день или два, пока хватит сил, а потом лечь на камни… Надо только точно определить, когда… Чтобы долго не идти…

— Тебе еще рано думать о смерти. Пусть Старик научит меня. Только я его сам научу.

— Ты должен жить до ста лет.

— Зачем?

— Чтобы хоть кто-то помнил обо мне. Это так страшно, когда человек ушел из жизни, а его никто не помнит. Никто, никто. Получается так, что вроде бы он и не жил, никогда не рождался. У меня никого нет, кроме тебя. Будешь жить ты — буду жить я. Так что в моих интересах, чтобы ты дожил до ста лет. Видишь, какая я эгоистка?

— Что ты сегодня все время говоришь о смерти? Ты молодая, ты переживешь меня. А может быть, мы умрем вместе. Так даже будет лучше.

— Нет, ты не умрешь. Ты дуб, могучий дуб. За это я тебя и полюбила. Стою на танцах, хворая, малокровная, еле на ногах держусь, и вдруг появляется дуб. Здоровенный, краснощекий дубище. Могучий, уверенный в себе дуб.

— Я так трусил тогда…