Диво

А потом рука записала, будто перо сейсмографа при одинаковых колебаниях земной поверхности: Тая, Тая, Тая, Тая, Тая, Тая, Тая… Фамилия затерялась, да и не играла роли никакая фамилия, важно было само имя — Тая. Ведь и Тая из приморского города, из холодной приморской ночи тоже была художница? И ворох чистых полотен у нее в комнате. И слезы отчаяния, вызванные тем, что не могла среди курортных красивостей положить хотя бы один мазок на свои заготовленные холсты. В самом деле не могла, если она такая. Но откуда он знает, что это ее работа? Черт побери, на то же он иконограф, иконолог и как там угодно! Сопоставив все факты… Какие факты? Просто почему-то вздрагивает рука и без конца вычерчивает одно и то же. Отбросил одну страницу, взял другую, снова то же самое, снова: Тая, Тая, Тая… Чувствуя, что сойдет с ума, если не придумает чего-нибудь, чтобы прекратить эту бессмысленную писанину, позвонил товарищу, с которым они частенько играли в шахматы: «Е два — e четыре». — «Голубчик, — вздохнул тот, — у жены сердечный приступ, вызвал скорую помощь, жду». — «А что делают те двести миллионов, которые не имеют телефона?» — не совсем уместно спросил Отава. «Они обходятся без скорой помощи так, как некоторые обходятся без жены», — ответил ему товарищ. «Ты не был на выставке?» спросил Борис. «На какой?» — «На художественной». — «Ты ведь знаешь, что я посещаю лишь выставки товаров народного потребления, потому что я есть народ», — засмеялся товарищ. «Извини за беспокойство», — сказал Отава. «А может, ты пришел бы ко мне? — предложил товарищ. — Правда, в твоих профессорских хоромах в шахматишки лучше играть, но и в моей короткометражке тоже ничего. Жена уснет после укола, а мы закроемся себе на кухне и так потихоньку, не стуча фигурами… Так как? А уж настучимся в другой раз, когда соберемся у тебя. Придешь?» — «Наверное, приду», — сказал Отава, которому некуда было деться со своим безумным желанием до утра писать одно-единственное слово: Тая, Тая, Тая…

А утром нужно было идти на лекции. Что-то там говорить студентам, без обычного огня, без страсти, — обыкновеннейшая академическая лекция. Ибо и в самом деле: София никуда не убежит, стояла девятьсот лет, еще будет стоять, можно о ней много говорить, можно и мало, а можно прожить день и без нее… Его отец отдал изучению этой святыни всю жизнь, собственно и погиб ради Софии, но кто же может сравниться с профессором Гордеем Отавой в величии его духа? А он только сын. Сыновья идут либо дальше своих отцов, либо вовсе никуда не идут, по-всякому бывает… Но сравниться? Нет, нет…

После двенадцати он почти побежал в выставочный павильон. Так, будто мог прочесть на том бессмысленном этюдике все, чем мучился этой ночью.

Опрометью влетел в зал, из которого вчера спешил уйти, посмотрел в тот угол, снова, как и вчера, наткнулся взглядом на плотно сдвинутые спины, решительно направился туда, резко втиснулся между теми, которые стояли, раздвинул их, оказался впереди и…

Увидел, что там стояла она и смотрела на Отаву своими разноцветными глазами, и в глубочайших глубинах этих необычных глаз сверкала зловещая улыбка.

— Это вы? — сказала она голосом, не предвещавшим ничего хорошего.

— Какое-то недоразумение, — сказал Отава, — просто бессмыслица… Этот этюдик… И вы…

Она не отвела взгляда, в глубине ее разноцветных глаз улавливалось прежнее упрямство. «Да, да, — сверкали оттуда волчьи огоньки, — да, да, все это правда, я способна и на такое, ты меня еще не знаешь, ты не способен оценить во мне необычный талант, а вот эти люди, мои настоящие друзья, они…»

Вспомнилась иностранка, назвавшая Крещатик «сплошным огромным кошмаром». Женщина в искусстве всегда подозрительна. У нее не чистые намерения. Она хочет нравиться. Любой ценой. А может, наоборот? Подозрительны мужчины, которые пристают к женщинам, имеющим цело с искусством, и хотят нравиться женщинам? Или не все ли равно? Все хотят нравиться. Он тоже, мечтая о большой работе над раскрытием тайны сооружения Софии.

— Если вы в самом деде придаете такое значение, — начал Отава, обращаясь только к Тае, ибо она была автором этюда, кроме того, хотелось бы говорить лишь с нею, не замечая ее верных паладинов. Тая твердо кивнула. Она в самом деле придает большое значение. — Тогда вы просто бездарная художница, — жестоко произнес Отава, не двинувшись с места, хотя все были убеждены, что после таких слов он должен если и не провалиться сквозь землю, то, по крайней мере, бежать из этого зала. Тая пыталась быть спокойной, и голос у нее даже не дрогнул, когда она произнесла:

— Благодарю.