Диво

Уже начинало светать, когда добрались они до новой усадьбы. Сонные плотники, в своей рабочей спешке, готовились подниматься под небо, щекотать богу бороду топорами, а еще больше — скабрезными припевками. Белые березы возвышались за дубовым частоколом, белые березы подступали отовсюду и тут, на вольной воле. Князь остановил коня, Забава смотрела на это чудо, которое — теперь уже знала это точно — сделано лишь для нее, еще не изведанное чувство властности мало ее заботило, спросила лишь:

— Там кто-то есть? Слуги?

— Плотники. Достраивают церковь.

— Зачем она?

— Для бога.

— Обошелся бы твой бог и без церкви.

— Грех.

— А я?

— И ты грех.

— Тогда заверни меня в ведмедно, чтобы никто не узнал, что ты везешь.

— Все равно будут знать.

— А я не хочу.

— Рот людям не заткнешь.

— А ты ведь князь — заткни. Скажи: оторвешь язык каждому… И еще лучше: вели сразу же отрезать всем им языки.

— Велю.

— Так поскорее заворачивай меня в ведмедно, а то я еще чего-нибудь возжажду в дурости своей!

Он поцеловал ее в губы, впервые отважился на это, поцелуй был — словно упал в терпкое море и утопает в нем, будучи не в состоянии вынырнуть. Потом сгреб Шуйцу в охапку, завернул в медвежью шкуру, положил поперек седла, словно что-то неживое, и так въехал в ворота, предусмотрительно открытые сторожем: ему хотели помочь снять ношу с седла и внести в терем, но Ярослав прикрикнул строго:

— Посторонитесь, сам. И не пускать ко мне никого.

Неужели это было в самом деле? Неужели с ним?..

Ничего не мог припомнить, кроме тихого свечения ее тела, да еще — как в изнеможении отбрасывала она голову, и шея ее вытягивалась нежно-нежно, и на устах жила лукавая улыбка, и тело светилось так, что он со стоном закрывал ладонями глаза, но сквозь пальцы било светом ее тело, снова и снова, без конца, свечение поющее, омрачающее разум, сводящее с ума.

Оторвавшись от нее, он побежал в недостроенную церковь, ревностно молился под насмешливые песни плотников с горы, там его и нашел Коснятин, который привез известие о том, что пришла варяжская дружина с Эймундом во главе, но князь, похоже, и не слушал и не слышал ничего, не приглашая посадника в дом, прямо на морозе передал ему свои повеления:

— Останусь еще здесь. Убери всех отсюда, и без промедления.

— Не закончили еще церковь.

— Так пускай стоит. И всех убери мужчин. Поставь женщин. Одних лишь женщин. И прислужниц, и на работу, и для стражи.

— Невиданное диво! — Коснятин не скрывал улыбки на своих сочных губах.

— Делай, что велят.

— А варяги?

— Какие варяги?

— Прибыла дружина. Эймунд-воевода.

— Похлопочи. Дай пристанище, еду. Вернусь — начнутся сборы.

— На Поромонином дворе их поселил.

— Быть посему. Жди меня.

— Долго тут будешь, княже?

— Не знаю. Бог знает, всевидящий и всезнающий.

А возвратился он не к богу, а к ней, к Шуйце, застал ее в слезах; быть может, почувствовала она в одиночестве весь страх содеянного с этим чужим, совсем неведомым ей человеком, пугалась завтрашнего дня, а может, это были слезы злости на самое себя и на него. Ярославу стало жаль девушку, он закутывал ее в беличьи одеяла, утирал ей слезы сильной своей рукой, рукой мужа, которая одинаково умело держала меч и писало.

— Женился бы на тебе, — сказал он, вздохнув, — но княжество требует от человека больше, чем ему хочется.

— Да и не нужно мне твое княжество, — ответила она сквозь всхлипывания.

— Многое стоит между людьми, преодолеешь — тогда радость, но не всегда есть возможность устранить то, что разделяет. Может, я тоже княжеству не рад, но ждут меня еще дела большие.

— Нудный ты и никудышный, когда князь, — сказала она злобно.

— А кого ж ты приветила во мне? Не князя разве? — спросил он чуточку с обидой.

— Мужа приветила. Помрачение твое и на меня нашло.

— Будешь всегда со мной. В походах и в городах.

— Останусь тут. Ладно выдумал это подворье. Далеко от всех. Не люблю, когда суетятся вокруг люди. Тишину люблю, а о тобою — тоже не хочу.

— Если бы ты только могла стать моей женой…

— Не стала бы никогда. Не хочу разувать никого. Волю жажду…

Тогда он сказал ей о своем повелении. Чтобы жила здесь с одними женщинами.

— Чтобы их немного было. И не назойливых, — сказала она.

— Госпожой над ними будешь.

— Не знаю, что это такое.

— Когда узнаешь, понравится.

— Кто ж это знает…

— А не заскучаешь здесь?

— Ежели заскучаю, убегу к своему Пеньку. Там мне любо. Там — самая большая воля. Среди деревьев и зверей.

— Будешь ждать меня?

— Приедешь — тогда увижу. А теперь еще не ведаю.

Она отталкивала его от себя своей непокорностью, на самом деле еще сильнее привлекая, опьяняя. Он снова махнул на все дела в Новгороде, и снова было то же самое мутное опьянение и оцепенение, пока, стиснув зубы, нагнал себе в сердце гнева на самого себя и собрался с силами оторваться от Шуйцы. Оставил незаконченную церковь (да и будет ли когда закончена она!) и недолюбленную Шуйцу (да и можно ли долюбить до конца женщину, милую твоему сердцу!).