Диво

А тем временем пришло известие о Харькове. Уже была весна, во еще не закончились морозы, и метели бесновались над Украиной, и вот в самую большую вьюгу из этих удивительных майских снегов родились под Харьковом советские армии и, кажется, даже овладели этим огромным городом, самым большим после Киева на Украине и на всей оккупированной территории. Тогда у профессора Отавы появилась и вовсе твердая надежда, что он спасет собор, хотя сам, быть может, и не спасется, то есть наверняка не сможет спастись, но разве же его жизнь идет в какое-нибудь сравнение с Софией!

Еще немножко, еще! Так казалось Гордею Отаве, однако вскоре пришло трагическое сообщение, что Харьков снова в фашистских руках, весна была безрадостная, холодная, ужасная весна. Профессор Отава чувствовал, что вот-вот с ним будет покончено, но не отказывался от своего замысла, безнадежно смелого, упрямого плана спасти Софию, он продолжал молчаливую борьбу с Шнурре, ставил и разрушал на второй день леса, несколько раз начинал даже работы, но тут же и прекращал их, ссылаясь на то, что ищет не там, где следует, что ничего не получается, что реставраторы работают недостаточно осторожно и не так квалифицированно, как надлежало бы в соборе, который относится к ценнейшим художественным памятникам цивилизованного мира.

Тогда в квартире профессора появился Бузина.

Тот самый Бузина, с которым профессору приходилось сталкиваться еще до войны. Бузина появился в той же, что и раньше, позе, даже с не меньшей, чем раньше, почтительностью к профессору, а в речи его появилось нечто и вовсе смешное: каждое длинное слово Бузина разделял пополам, вставляя между этими двумя частями извинения. Получалось примерно так: «Плат — извините! форма», «Натура — извините! — лизм», «Популя — извините! — ризация».

— Откуда вы? — спросил профессор Отава не то чтобы удивленно, а просто для приличия.

— Извините, мы из Харькова, — сказал Бузина, располагаясь в кресле.

— Но ведь вы же… кажется, эвакуировались? — профессору трудно было произносить это слово. Спасительное, прекрасное теперь слово «эвакуация». Выехал бы он — и ничего бы не было. Главное — Борис. Но ведь собор, София!.. Ее не эвакуируешь! И Киев не эвакуируешь. Заводы? Что ж! Заводы счастливее городов, они счастливее даже отдельных людей, ибо заводы нужны многим, а тот или иной человек может быть и никому не нужным. Города же люди покидают часто. Столицы засыпаны песком. Ниневия, Персеполис, Вавилон… Но Бузина и столицы — вещи несовместимые.

— Раз — извините! — бомбили, — спокойно сказал Бузина.

— А институтские сейфы? — с ужасом спросил Отава, ибо знал, что там самое ценное: старинные пергаменты, раритеты, и тот кусок пергамента, который он двадцать лет назад извлек из засмоленного кувшина, — тоже там, в институтских сейфах.

— Раз — извините! — бомблены, — беззаботно произнес Бузина.

— То есть как? Сейфы разбомблены? Но это же невозможно!

— Извините, профессор, но теперь все возможно, — самодовольно потянулся Бузина. — Вот и вы со — извините! — трудничаете с немцами. Разве это возможно? Но факт!

— Я не сотрудничаю, — твердо сказал Отава. — Я не предатель. Я…

— Не бойтесь меня, — милостиво разрешил ему Бузина. — Я человек свой. Все знаю. И целиком разделяю ваши взгляды. В Харькове я работал в газете «Новая Украина». Печатался под псев — извините! — донимом. Угадайте — под каким? Никогда не угадаете! Паливода! Тот самый профессор Паливода. Помните, его уничтожили, а я вос — извините! — кресил. А как платили!.. Четыреста рублей в месяц, а килограмм хлеба на рынке — сто пятьдесят. Паек хлеба — двести граммов. Разве это хлеб? Слезы! И это — на Украине!

У Бузины, кроме бесконечных извинений, в языке появилась еще непривычная для него энергичность. Чудовищное сочетание: энергичность выражения с трусливостью мыслей.

— Но ведь, кажется, — презрительно произнес Отава, — вы тогда по требованию презираемых теперь вами «большевиков» согласились присвоить труд профессора Паливоды, поставив свое имя под его статьей.

— Только потому, что в этой статье были анти — извините! — советские мысли. Профессор Паливода прославлял старинные фрески и мозаики, противо извините! — поставляя эпоху княжескую эпохе боль — извините! — шевистской, которая ничего подобного не создала. Я же был настроен в анти — извините! советском духе уже тогда, но из определенных соображений…

— Что касается меня, — подошел к нему Отава, — то я по соображениям, которых не стану раскрывать перед такой жалкой душонкой, как вы, выгнал вас из своей квартиры тогда, сделаю это и ныне. Вон!

Он указал рукой на дверь. Но Бузина даже не шелохнулся. Он расселся еще удобнее, улыбался беззаботно и нагло, надул щеки, сделал «паф-паф!».