Диво

— Наверное, не знает, — решил быть откровенным Борис, потому что этот мужчина с бледным, обескровленным лицом и вдумчивыми черными глазами, располагал к себе, вызывал на откровенность.

— Ну так придется познакомиться, — теперь уже шутливо подмигнул мужчина Борису, — вот мои хлопцы поедут с тобой, а ты проведешь… Только там не очень чтоб к немцам, потому как хлопцы у меня горячие, пальнут из автомата — и дело с концом!

«Хлопцы» были два сильных, краснощеких полицая. И не только в форме, но и с настоящими аусвайсами, которые не вызывали никаких подозрений на контрольных пунктах по пути в Киев, потому что служили эти хлопцы, будучи одновременно партизанами, в местной районной полиции, что давало возможность использовать их там, где прямой силой партизаны не могли ничего сделать.

Благополучно переехали они на своей телеге через мост, добрались в центр города, до самого Евбаза, там распрягли коней, подложили им сена и спокойно направились в Софию, хотя Борис готов был лететь туда, охваченный ужаснейшими предчувствиями. На территорию Софии решили войти через ворота колокольни, потом «полицаи» со скучным видом слонялись возле дома митрополита, а Борис, пользуясь своим пропуском, вошел в собор, часовой у входа знал его, равнодушно пропустил в здание. Борис чуть было не упал, споткнувшись одеревеневшими от непонятного страха ногами о высокий порог, в глаза ему ударил свет юпитеров, направленных как-то наискосок к двери, вырывая из тьмы столбы, поддерживавшие хоры, а выше — фрески, на которые Борис не стал смотреть, не заметил даже их цвета, все его внимание сосредоточилось на небольшой группе людей в центре собора: двое в гражданской одежде, двое в военной форме, еще дальше были солдаты-реставраторы, но они были оттеснены в сторону, будто зрители этой ужасной драмы, разыгравшейся перед их глазами и перед глазами Бориса, ибо один из тех, в гражданской одежде, был его отец, профессор Гордей Отава, а другой — Бузина, и профессор душил Бузину за горло, а тот беспомощно вырывался из крепких тисков Отавы, двое же в униформе — штурмбанфюрер Шнурре и его ординарец, а также, кажется, ассистент Оссендорфер — тоже готовились к участию в том, что происходило рядом с ними. Шнурре всем корпусом подался к профессору и к Бузине, а Оссендорфер с черным огромным парабеллумом в руке прыгал вокруг, что-то высматривая. Все это Борис заметил в один миг, но казалось ему, что длится это целую вечность, а потом загремел голос Шнурре, разнесшийся эхом под высокими сводами, покатившись по всему собору:

— Стреляйте же, черт вас возьми!

И Оссендорфер прижал свой пистолет чуть не вплотную к голове профессора Отавы — и раздался выстрел, и увидел Борис весь мир в красной крови, весь мир залитым кровью, рванулся было к отцу, который упал на плиты, но потом его оттолкнуло назад, он побежал к своим хлопцам, махнул им рукой, куда-то бежал, видел, как садится в машину на шоферское место Оссендорфер, как спокойно выходят из собора штурмбанфюрер Шнурре и Бузина, закричал неистово:

— Вот они, вот!

Хлопцы подбежали прямо к штурмбанфюреру. Тот еще ничего не мог сообразить, ничего не понял и часовой у дверей собора, только Бузина, видимо, почувствовал что-то неладное, потому что попытался было спрятаться за Шнурре, но оба партизана выстрелили одновременно, глаз у обоих был точен, Шнурре упал первым, рядом с ним свалился Бузина, Оссендорфер тем временем успел завести мотор и рванул наутек. Еще раз выстрелили хлопцы один в часового, другой — вдогонку машине, но Оссендорфер все-таки удрал, теперь нужно было бежать и им. Борис повел их в глубину софийского двора к хозяйственным пристройкам, там он знал, где можно перелезть через стену и очутиться в тихой улочке. Они бежали спокойно, выбрались из района собора еще до того, как там поднялась тревога, но профессора Отавы с ними не было. Он навеки остался в Софии.

Весь мир залит кровью…

— Ты можешь требовать от людей очень много и сурово, — сказала Борису Тая. — У тебя есть на это право. Страдания всегда дают человеку права. Не понимаю только, почему же ты тогда… в выставочном зале… почему ты отрицаешь право художника выбирать в жизни страдания для своих произведений…

— Потому что жизнь не состоит сплошь из страданий, — сказал Борис.

— Но сколько боли, терпения… Кто же это заметит, если не художник?.. А если он покажет — тогда родится протест. Искусство — это вечный протест…

— Нельзя отделять искусство от людей. Иногда не стоит писать картину или роман или ставить фильм только для того, чтобы показать, что куда-то там своевременно, скажем, не завезли строительных материалов. По-моему, лучше позвонить по телефону и добиться, чтобы эти материалы были завезены; я такого искусства не признаю, его выдумали журналисты или кто-то там, я не знаю кто…

Она вдруг обиделась на эти его слова.