Для англоманов: Мюриэл Спарк, и не только

Мэдокс Браун был самый благожелательный и добрейший человек, всегда готовый помочь. Однако проявление этих качеств приводило подчас к щекотливым положениям. Помню историю, которую в давние времена рассказывала, укладывая меня в постель, его служанка. Вот ее слова, которые буквально врезались в мою память: «Я была внизу на кухне и собиралась мясо подавать, когда спустился кэбмен и говорит: „Твой хозяин у меня в кэбе, совсем пьяный“. А я ему, — и величайшая гордость зазвенела в тоне Шарлотты, — мой хозяин сидит за столом и занимает гостей. Это мистер… Подними-ка его наверх и положи в ванну».

У Мэдокса Брауна на разных этапах его жизненного пути была привычка, чтобы излечить поэтов и других его знакомых от пьянства, снабжать некоторых из них бирками со своим собственным именем и адресом. Таким образом, когда кто-нибудь из этих гениев оказывался поблизости в бесчувственном состоянии, он мог быть доставлен на Фицрой-сквер кэбменом либо еще кем-нибудь. Думаю, это была уловка, свидетельствующая, как ничто иное, об удивительно своеобразной изобретательности Мэдокса Брауна. Поэта, захваченного таким образом, Шарлотта и кэбмен переносили наверх, в ванную полковника Ньюкома — в ту самую ванную, согласно Теккерею, с уныло капающей водой из бака. Что до меня, то эта комната запомнилась мне как средоточие тепла и света, сопутствующие удовольствию ночевать у моего дедушки. И действительно для Мэдокса Брауна, как и для полковника Ньюкома — а они, с их великодушием, непрактичностью и наивной простотой, были удивительно похожи, — дом на Фицрой-сквер представлялся очень приятным и жизнерадостным.

Поэта, после лежания в ванне (ванна использовалась потому, что из нее он не мог скатиться и что-нибудь себе повредить) приводили в чувство парой крепчайших чашек кофе. После того как он протрезвеет, ему читали наставление и оставляли в доме, где он не получал из напитков ничего крепче лимонада. Когда же он находил такой режим невыносимым, он исчезал с биркой, пришитой к воротничку пальто, чтобы вновь появиться в сопровождении кэбмена.

Я не знаю ни одного случая, чтобы Мэдокс Браун проявлял резкость, за исключением случая, о котором расскажу ниже. Возможно, чрезмерно строгий отец еще старой школы, как дедушка он был непомерно снисходительным. Помню однажды, называя всех своих внуков, он, после тщательного взвешивания, пришел к выводу, что все они гении, кроме одного, относительно которого он колебался, — гений тот или сумасшедший. Поэтому я с удивлением прочел отзыв одного известного критика на выставку работ Мэдокса Брауна, которую десять лет назад я организовал в Графтон-гэллери. В отзыве утверждалось, что картины Мэдокса Брауна заумны и уродливы, — но чего и ожидать от человека с таким грубым, извращенным нравом? Это показалось мне совершенно непотребным утверждением. Но, узнав имя критика, я вспомнил, что Мэдокс Браун однажды спустил его с лестницы. Этот джентльмен пришел когда-то к Мэдоксу Брауну по поручению одной знаменитой фирмы арт-диллеров с предложением, чтобы художник продавал ей в течение определенного срока все свои картины по очень низкой цене. За это фирма должна была, как теперь выражаются, заниматься его «раскруткой»: они будут делать все от них зависящее, чтобы он был избран ассоциированным членом Королевской академии. То, что Мэдокс Браун с такой яростью встретил предложение, казавшееся критику чрезвычайно выгодным для обеих сторон, объясняет, почему джентльмен в здравом рассудке заявил, что у Мэдокса Брауна извращенный нрав.

Возможно, так оно и было.