Для фортепиано соло. Новеллы

Я уже не мог ни шевелиться, ни говорить. Руки и ноги, язык, веки больше не слушались меня, и, хотя глаза были открыты, видел я лишь светящийся туман, в котором блестящие капли танцевали, как танцуют пылинки в луче солнца. Я чувствовал, что прекращаю существовать. Однако я еще слышал. Звуки слов достигали меня, приглушенные, больше похожие на шепот, чем на разговор, и я узнавал голоса. Я знал, что там, у моей кровати, стоят доктор Галтье, наш врач (его характерный местный акцент, смягченный, словно войлочной педалью), еще один врач, властный тон которого раздражал мои натянутые нервы, и Донасьена, моя жена: я различал ее подавленные рыдания и нетерпеливо-тревожные вопросы.

— Он в сознании? — спросила она.

— Нет, — ответил незнакомый доктор. — Конечно, нет. Он даже больше не бредит. Это кома. Вопрос нескольких часов, может быть, минут.

— Не считаете ли вы, — робко спросил Галтье своим хриплым голосом, — не считаете ли вы, что укол?..

— Зачем мучить этого несчастного? — ответил консультант. — В его возрасте, дорогой коллега, после такого удара не выживают… Пенициллин был нашей последней надеждой. Он не оказал того действия, на который мы надеялись… Больше, увы, делать нечего.

— Не считаете ли вы, — уважительно спросил Галтье, — что телосложение пациента не менее важный фактор, чем возраст? Я осматривал его месяц назад, накануне этой пневмонии… У него были сердце и давление молодого человека.

— На первый взгляд, — сказал профессор, — на первый взгляд… Так кажется… На самом же деле возраст есть возраст.

— Но, профессор, — сказала убежденно Донасьена, — мой муж был молодым, очень молодым.

— Он считал себя молодым, мадам, и нет ничего опаснее подобной иллюзии… Вам бы следовало пойти отдохнуть, мадам. Он не может больше видеть, уверяю вас. Сестра позовет вас, если…

Рыдание Донасьены, почти крик, разорвало пелену, и мне показалось, что я вижу ее глаза, вдалеке, словно огни на берегу, окутанном туманом. Но это длилось лишь мгновение, и затем даже голоса смолкли. Я остался один, в беспробудной тишине. Как долго? Не знаю, но когда тоска стала невыносимой, мне пришла в голову безумная идея — встать. Я хотел было позвать медсестру, попробовал несколько раз — она не пришла.

— Донасьена!

Жена не ответила.

«Пойду поищу ее», — решил я.

Почему я думал, что смогу поднять свои исхудавшие ноги, поставить их на ковер и пойти? Помню только, что я был в этом уверен, и оказался прав, так как дошел без усилий, несмотря на густые испарения, заполнявшие комнату, до шкафа, где висели мои костюмы. Но только я собрался дотронуться до дверцы, рука натолкнулась на мое же тело и я с удивлением почувствовал, что уже одет. Я узнал жесткий ворс пальто, которое когда-то купил в Лондоне, чтобы путешествовать в плохую погоду. Опустив глаза, я обнаружил, что обут и что стою не на паркете, а на неровной мостовой. В каком состоянии сомнамбулизма проделал я все эти движения, которые вытащили меня из постели, одели, вывели из дома? Я был слишком возбужден, чтобы думать об этом. Что казалось несомненным и удивительным, так это то, что я не был больше ни умирающим, ни даже больным. Что это был за город? Париж? Желтоватый туман больше походил на лондонский. Вытянув руки, чтобы защитить лицо от невидимых препятствий, я сделал несколько шагов и попытался найти какую-нибудь стену. Вдалеке я услышал величественные, равномерные гудки морских сирен. Ветер показался бодрым и соленым, как ветер Океана. Что это был за порт?

— Эй, там! Смотрите, куда идете…

— Извините, — сказал я. — Я ничего не вижу… Где я?

В руках у мужчины была мощная электрическая лампа. Он направил ее на меня, потом на себя, и я увидел, что он был одет в форму, но не как французский полицейский или английский полисмен; форма походила скорее на куртку пилота американских линий. Он взял меня за плечо, не грубо, и повернул налево.

— Идите прямо в этом направлении, — сказал он, — поле там.

Я понял, что он говорит о летном поле. Странным было то, что он, казалось, не сомневался в моем желании дойти до аэродрома и что я со своей стороны не задавался вопросом, почему должен совершить путешествие на самолете в тот момент, когда только что восстал от самой ужасной болезни, которой когда-либо болел. Я сказал лишь: «Спасибо, капитан» — и пошел по дороге, которую он указал.

То ли туман рассеивался, то ли мои глаза привыкали — не знаю, но я начинал различать человеческие силуэты. Все шли в том же направлении, что и я. Мало-помалу толпа уплотнилась и скоро стала похожа на что-то вроде процессии; мы старались изо всех сил идти быстро, так как догадывались, непонятно почему (если судить по моим собственным чувствам), что прийти на место надо было как можно скорее. Но движение вперед становилось все более трудным, а дорога, как мне казалось, все более узкой…

— Не толкайтесь, — сказала мне какая-то женщина.

У нее был голос старухи.

— Я не толкаюсь, — сказал я, — это меня толкают.

— Делайте, как все, и соблюдайте очередь.