Для фортепиано соло. Новеллы

— Но где я должен ее получить? — сказал я. — Какие шаги я должен предпринять?

В этот момент у него на столе задребезжал аппарат.

— Минуточку, прошу вас, — сказал он мне и схватил телефонную трубку справа от себя.

— Yes, doctor, — сказал он. — Yes, doctor… Ten more… Well, well, doctor, you keep us busy… But the ten will be taken care of… Yes, doctor, I promise. [21]

Он положил трубку направо и схватил ту, что слева, где тоже дребезжал телефонный аппарат.

— Пятьдесят? — сказал он. — Очень хорошо, господин полковник… Хорошо… Звания? Все рядовые? Хорошо… Постараемся отправить их группой… Спасибо, что подумали о нас, господин полковник. Всегда рады стараться… Мое почтение, господин полковник.

После этого он заговорил в два телефона сразу, и мне показалось, что я услышал свое имя.

— Вы не могли бы рассмотреть его дело сегодня? — спросил он. — Да, он спешит… Почему? Ну, вы же знаете, Фрэнк, обычная история… Около четырех?.. Хорошо… Спасибо, Фрэнк! Я ваш должник.

Потом он посмотрел на меня сверху вниз.

— Ступайте, — сказал он мне, — строение В, крыло 1, комната 3454, и спросите месье Фрэнка, который рассмотрит ваш вопрос… Конечно, придется подождать, но сегодня к вечеру вы пройдете… Он мне обещал… Прошу вас… Мы очень рады, что вы летите с нами.

Подошла девушка в черной униформе; он встал, заканчивая разговор.

С трудом отыскал я строение В; чтобы добраться до него, надо было идти по узкой тропинке; кругом была грязь, и желтоватый туман снова окутал летное поле. Вокруг меня толкались ошалевшие пассажиры.

Строение было небоскребом, и лифт доставил меня на тридцать четвертый этаж. Перед комнатой 3454 стояли в очереди мужчины и женщины. Я покорно занял свое место. На этот раз пытка проходила в два этапа. В темном коридоре перед дверью ждали стоя. Когда наконец человек входил в приемную месье Фрэнка, то видел перед собой штук двадцать кресел. Матовое стекло отделяло их от инспектора, который время от времени кричал: «Следующий!» Тогда первый в очереди вставал, и все остальные подвигались чуть ближе. Дама передо мной, молодая, в бобровом пальто, вытирала слезы. Наконец ее позвали, и очень скоро она вернулась. Когда она вышла, то показалась мне менее грустной. Из-за матового стекла раздался голос:

— Следующий!

Я вошел. За столом из мягкой древесины сидел человек без пиджака, с полным, умным лицом. Оно внушило мне доверие; машинально я поставил чемодан на стол и стал набирать то одну, то другую комбинацию цифр в замке. Но он улыбнулся.

— Нет, — сказал он. — Меня не интересует ваш багаж… Моя задача оценить, что вы увозите с собой в качестве воспоминаний, привязанностей, страстей…

— Почему? — спросил я. — Ведь по закону…

— Вот именно, закон предоставляет вам право лишь на определенное количество воспоминаний, и при этом они должны быть легкими… Сколько вам лет?

— Шестьдесят пять.

Он сверился с таблицей и поставил какую-то цифру.

— В вашем возрасте, — сказал он, — количество ограничено. Вы имеете право на унцию чувственности, на некоторый интерес к искусствам, на одну или две семейные привязанности, уравновешенные здоровым эгоизмом, и это почти все… Соблаговолите взять вот этот список запрещенных чувств и сказать мне, не имеете ли вы что-либо, подлежащее декларации.

— Горячее честолюбие? Нет, никакого честолюбия… Может, когда-то я и желал почестей; я их добился и узнал, что они не приносят радости. С этим покончено.

— Очень хорошо, — сказал он. — Никакого желания власти?

— Наоборот, ужас перед властью. Я думаю, что человеком, который руководит, на самом деле руководят, он узник своей службы и своей партии: у меня нет никакого желания отвечать за действия, совершать которые я не хотел.

— Очень хорошо… Как насчет излишней любви к работе? Вы, как явствует из вашей анкеты, — драматург. Не думаете ли вы, что могли и должны были бы написать еще одну пьесу, самую лучшую?

— Нет, к несчастью, я знаю, что на это больше неспособен… Я пробовал в прошлом году; я верил еще в самого себя… И произвел на свет монстра… С этим покончено.

— Вы приняли решение?

— Да, я сделал свою работу; она стоит ровно столько, сколько стоит; я согласен, чтобы обо мне судили по ней.

— Очень хорошо… Отлично… Деньги? Состояние?

— Я никогда не придавал этому значения, и к тому же состояния больше нет.

— У вас нет любовницы?

— Никого, вот уже пятнадцать лет, кроме моей жены Донасьены… Я женился очень поздно.

— Вы ее любите?

— От всего сердца.

— Ого! Сильно сказано. «От всего сердца» — не то выражение, которое могут допустить наши службы… Посмотрим… Вы любите ее физически? Сердцем? Умом?

— По-всякому.

— Так же, как в первый день?

— Больше, чем в первый день.

Лицо инспектора Фрэнка омрачилось.

— Мне очень жаль, — сказал он, — при таких обстоятельствах я не могу выдать вам визу.

— Но я хочу уехать!

— Вы говорите, что хотите уехать, но на самом деле кто захочет покинуть мир, в котором оставляет такое дорогое существо?