Для фортепиано соло. Новеллы

Но я так устал, что воспользовался темнотой и туманом, чтобы скользнуть за строение, где и провел ночь в кустах, под какой-то телегой. Проснулся я, дрожа, весь разбитый и больной. В первый раз после начала этого плачевного путешествия по конторам светило солнце. Мне показалось, что оно стоит высоко, и я посмотрел на часы; было уже за полдень. Без сомнения, я забылся только на рассвете и проснулся поздно. Я торопливо обогнул здание и увидел очередь из мужчин и женщин, такую длинную, что охранникам пришлось разделить ее на части.

Ожидание. Медленное продвижение вперед. Тоскливый звон часов. Час… Два… Ожидание перед дверьми лифта… Три… Четыре… Чуть больше надежды. Возвращение в город. Адская ночь. Утренний бег. Ожидание перед решеткой. Ожидание перед строением В. Ожидание перед дверьми лифта. Медленное продвижение по коридору тридцать четвертого этажа… 3451… 3452… 3453… 3454… Медленное перемещение вперед из кресла в кресло. «Следующий!» Наконец я снова проник в офис месье Фрэнка.

— А, это вы, — сказал он мне. — Вы получили визу?

— Да, — сказал я, падая на стул. — Да… Вот она.

Он взглянул сначала благожелательно и удовлетворенно, потом внимательно и недовольно.

— Но почему вы не пришли вчера? — спросил он. — Виза больше недействительна.

— Как недействительна? Почему?

— Визы К. К. К. действительны только двадцать четыре часа. Почему? Я ничего не знаю об этом, месье, таково правило… Бегите быстро к ним в отдел и просите продлить ее… Они сразу же сделают это… Следующий!

При этих словах я пришел в ярость; перед моим взором возникли болота, грязь, длинные дороги, напрасное ожидание, и, несмотря на торжественность обстановки, не стесняясь того, что у порога меня ждут двадцать человек, я бешено закричал:

— Довольно с меня! Хватит отсылать меня из конторы в контору, от чиновника к чиновнику, от визы к визе! Хватит издеваться надо мной! Довольно я намучился! Хватит! Хватит! Хватит!.. Раз уехать так трудно, значит, я не хочу больше уезжать.

Я стучал кулаком по столу месье Фрэнка; он казался испуганным, и было от чего, так как я обезумел от гнева.

— Не хочу больше уезжать! Не хочу больше уезжать!

Фрэнк позвал секретаря; они схватили меня за плечи и вытолкнули из комнаты. Там двое охранников, прибежавшие на шум, приняли меня и выбросили из здания. Свободный, я побежал по полю, крича:

— Не хочу больше уезжать!

Вокруг меня собирались другие путешественники. Некоторые пытались меня урезонить, но я не слушал ничего.

— Не хочу больше уезжать!

Огни приблизились. Огни? Или глаза? Это были глаза, серые, добрые, озабоченные глаза моей жены, глаза Донасьены.

— Не хочу уезжать, — сказал я ей ослабшим голосом.

— Доктор, — закричала она, — он заговорил.

— Тогда он спасен, — ответил хриплый голос доктора Галтье.

Последние лоскутья тумана цеплялись за шторы. Знакомые очертания мебели четко выделялись во вновь обретенном свете. На стенах вновь засияли яркие краски картин, и совсем рядом со мной блестели глаза Донасьены, влажные, гордые и нежные, такие нежные.

По вине Оноре де Бальзака

Жизнь подражает искусству гораздо больше, чем искусство — жизни.

Оскар Уайльд

Почти весь вечер мы дымили сигаретами, обмениваясь суждениями о разных людях и о произведениях искусства — суждениями, лишенными как благожелательности, так и обоснования, — когда около полуночи разговор внезапно оживился, словно огонь в камине, будто бы совсем угасший и внезапно разбудивший полусонного человека, который в удивлении вглядывается в него, сидя в ярко освещенной комнате.

В связи с одной из наших знакомых, по общему мнению, женщиной довольно легкомысленной, которая удивила нас всех, удалившись в кармелитский монастырь, мы стали рассуждать об изменчивости человеческого характера и о трудностях, подстерегающих наблюдателя — даже очень умного, — когда тот пытается предсказать самые обычные поступки окружающих его людей.

— Меня вот что удивляет, — сказал я, — каким образом вообще можно верить предвидению, если каждый из нас соткан из противоречий. Любое происшествие выносит на поверхность те или иные страсти, после чего вас помещают в какой-либо разряд, дают вам какую-либо оценку, и на всю оставшуюся жизнь вы обретаете социальный каркас, удерживающий вас в героическом или постыдном положении. Но этикетка на манекене редко соответствует определенному разряду. В мозгу людей, которые ведут святую жизнь, вдруг возникают циничные мысли. Они изгоняют их, потому что избранный образ жизни не оставляет для них свободного места, но представьте, что в силу обстоятельств те же самые сюжеты возникли бы в другом обрамлении, и тогда реакция на них оказалась бы совершенно иной. Верно и обратное наблюдение: самые превосходные намерения разбиваются, словно отражение в воде, в душе злодеев. Следовательно, все суждения о личности являются пустыми. Для удобства языка или действия позволительно сказать: «А. — развратник, В. — мудрец». Однако для более или менее честного аналитика характер вещей остается зыбким.