Длинные дни в середине лета

анекдоты в ходу у нас самые примитивные. Письма вызывают уже скорее

досаду, чем радость, — все, что в них написано, безумно далеко и совсем

неинтересно, а на письма нужно что-то отвечать, придумывать какие-то

слова.

На нас навалилась совсем другая жизнь, о которой раньше почти никто и

понятия-то не имел. Она соскребла красивенькие слова и лихие лозунги. Она

втиснула в нас что-то свое. И мы уже стали другими и чувствуем это в себе.

Но разве все это расскажешь так, чтобы можно было понять? И почему я

должен это рассказывать, пока во мне сверлят дыру? И я читаю Ушкину

стихи:

Закружились во сне заснеженном Белоснежные снежинки.

Тают, маленькие неженки,

Словно детские слезинки.

Это где-то одуванчики Дуновеньем потревожены И летят к

нам, заморожены,

Из далеких теплых стран.

Я опять, выпендриваюсь. Эти стихи кто-то принес в редакцию

факультетской газеты. Даже тогда они показались сентиментальными, и

печатать мы их не стали. И запомнил я их главным образом потому, что уж

очень они нас всех рассмешили.

— Кончай трепаться! — говорит кто-то из-за печи.

Ушкин приподнимается на локтях:

— Рощупкин! Еще одно слово, и утром пойдешь колоть дрова!

Белоснежные

фонтанчики

•

Наблюдаю

завороженно И боюсь неосторожно я И с

вспугнуть, раскрыть обман.

Я ведь знаю — снег из облака.

Я продолжаю читать. Я начал читать эти стихи, чтобы позлить Ушкина,

чтобы отбить у него дурацкую охоту сверлить в людях дыры, чтобы как-то

защититься от его неподвижных глаз, но получается странное— Я окунулся

в эти стихи, спасаясь от сегодняшней усталости. Я читаю их уже совершенно

серьезно, не замечая их слащавости. Ушкин выпустил, меня из своих глаз,

он смотрит куда-то поверх моей головы и кивает еле-еле.

— Пусть!

Но ты хоть раз попробовал Позабыть, что. снег из

облака,

Присмотреться и понять Красоту снежинок-неженок,,

Прилетевших во сне заснеженном Нашу землю

согревать?

— Ушкин! — тот же голос возвращает нас в темный зал на жесткий

тюфяк. — А ты- разницу между снегом и манной кашей знаешь?

Ушкин молчит, он весь напрягся и сейчас взовьется.

—

Так вот, — продолжает, тот, — снег господь бог чистеньким

посылает, а в кашу вы бром валите почем зря.

Тут нужно кое-что объяснить. С месяц назад мы стали в некотором

отношении совсем слабаками. Пополз слух, что Славка-начальник решил

наказать нас за посиделки у костра и каждое утро подкладывает в кашу

бром. Застать его за этим делом никому не удавалось, а на все вопросы он

только ухмылялся.

—

Все! — взвивается Ушкин. — Я тебя, Рощупкин, предупреждал.

Встанешь на час раньше.

—

Ты хоть и Ушкин, а дурак! — гремит совсем из другого угла бас

Рощупкина. — Разве я хоть слово сказал?

— Ушкин, прекрати! — визжит кто-то со сцены.

Но Ушкину упрямства не занимать.

— Все, Рощупкин! — говорит он. — Вот и высказался. А с тем

болтуном сам разбирайся.

Рощупкин что-то ворчит, парень он добродушный, а я смотрю на часы

— без пяти четыре. Мне пора смениться, но за всеми этими

воспоминаниями я забыл, Кого мне надо будить. Ушкин тоже забыл, но я

тронул его этими стихами, и скандалить он не хочет.

—

Буди Сапелкина!

Ваня без слов берет у меня часы, садится за стол, трясет тяжелой со

сна головой. Я ложусь рядом с Ушкиным, закрываю глаза, и опять на меня

плывет зерно. Твердобокие волны, грозя раздавить, надвигаются одна за

другой. Я отчетливо, до боли в глазах, вижу, как они сверкают под солнцем,

как срываются с гребешков тонкие струйки, как зеленеют на их боках

изрубленные стебли полыни. Так у зарвавшегося грибника горят перед

глазами разноцветные шляпки.

Я не могу больше видеть это. Мне осточертели волны. И я вспоминаю

Строганову. Она смотрит на каждого, кто выходит из зала Федора Васильева

в Третьяковке. Место у нее довольно бойкое — на углу, но проходик там

узкий, и не всякий догадается задрать голову. Семиклассником я убежал от

экскурсии и выглянул, чтобы узнать, где наши. И тут заметил ее. Она

смотрела строго, но как-то очень доверчиво, как будто строгость она

напустила только для вида. Так смотрели студентки-практикантки, когда

давали уроки, — боялись они нас куда больше, чем мы их. С тех пор я часто

приходил к ней. Смотрительница зала — она сидит как раз за углом, между

Поленовым и Левитаном, — заподозрила во мне вундеркинда и даже таскала

к «Постели больной» и долго говорила, как это хорошо и трогательно. Но

больная старуха меня не заинтересовала. А у Строгановой было красивое

лицо, тонкая шея. Дальше я не очень фантазировал. То есть, конечно,

немного фантазировал, ведь она мне нравилась и смотрела совсем

доверчиво. Я и приходил к ней так часто еще и потому, что можно было

фантазировать.

На обнаженных мне очень хотелось смотреть, но я не решался, потому

что боялся, что кто-нибудь подойдет сзади и спросит:

— А ты, мальчик, что здесь делаешь?