Длинные дни в середине лета

для кухни. А манную кашу готов был каждому подавать в постель, лишь бы:

не возиться с подъемом. На отбой ему тоже было глубоко наплевать, потому

что сам он, как спортсмен, ложился в десять тридцать. Но Юрку разжало-

вали после того, как он послал в нокаут Ваню Сапелкина, который провонял

портянками весь сарай. Вот тогда кто-то и предложил Ушкина — скорее

всего в расчете на его петушиную категорию.

Снова вспыхивает солома. По звуку это еще похоже, как прыгает на

раскаленной сковородке сало. Крылышко плиссированной юбки ложится

мне на щеку.

Степь несется подо мной, покачиваясь, как настоящее крыло.

Балансируя, я то и дело скатываюсь с утоптанной дорожки, выдаю зигзаги

влево и вправо и даже сквозь толстую подошву чувствую, как давлю

жесткую стерню. Томка неслышно бежит впереди. Я еле различаю, как

мелькают ее белые ноги, развевающаяся юбка то укорачивает их, то

удлиняет, моя тень то и дело накрывает Томку, и тогда я не вижу ничего, и

на мгновение мне становится совсем жутко. Кажется, что в темноте

притаилось что-то твердое, на которое вот-вот налетишь. Красный глаз

костра застыл на моем затылке.

— Еще один звонок, — еле слышно поет Поп, — и смолкает шум

вокзала. Еще один звонок, и поезд отойдет.

С размаху я налетаю на колючую скирду, еще успеваю уцепиться, но

гладкие соломинки скользят в ладонях. У Томки теплые, нагретые костром

колени, пальцы мои как прилипли к этому теплу, и у меня нет сил стронуть

их с места.

Я долго и неумело мучаю Томку. Она крепко обметила меня за шею, как

бы защищая выставленными локтями от всего мира.

...Ване Сапелкину выпала честь стать нашим рекламным щитом.

Конечно, и без его подвига отчет о нашей работе выглядел бы прилично —

сена заготовлено столько-то, выкопаны три силосные ямы, зерна

«обработано столько-то и тэ дэ. Но ясно, что совсем другими глазами

посмотрят, если отчет начнется фразой: «Комсомольский студенческий

экипаж комбайна убрал эн гектаров», Ване с самого начала светила медаль,

и если он ее теперь не получит, то это, как говорится, сик транзит...— так

проходит мирская слава.

Сначала предложение. Ваню испугало — даже в родной деревне он

выше должности копнильщика не поднимался. Потом он увидел в этом

блестящую возможность разделаться с остряками, которые пустили по

факультету анекдот, как Ваня на вопрос, есть ли у них импрессионисты,

чистосердечно сознался, что, кроме совхозов и колхозов, в районе ничего

нет. - Но когда Ваня впервые залез на свой «Сталинец-4», он пришел в

глубокое уныние. Комбайн числился отремонтированным, он действительно

был отремонтирован еще весной, но с тех пор с него столько успели

украсть, что проще было перечислить, что осталось.

Целыми днями Ваня крутился в этом несуразном железном ящике, -

который подкатили теперь к самому нашему сараю, или бегал по совхозу в

надежде что-нибудь выменять, выпросить или просто украсть. Он и ходил-

то теперь странно — опустив голову, не отрывая глаз от земли, как будто

думал, что кто-нибудь потеряет магнето, или медный змеевик, или еще

какую-нибудь хреновину. Он перестал замечать все на свете и даже не

обратил внимания на плакат, который завистники прибили над его

кроватью. На плакате красивыми буквами было написано: «Достойна черти

и стиха в колхозе должность пастуха!».

Тут Ваню и подкараулил Юрка Ермаков. Будь Ваня поосмотрительнее,

смотри он на мир в эти минуты трезво, он скорее согласился бы до конца

жизни ходить босиком по стекляшкам или пустить на портянки свои

парадные суконные штаны, чем драться с перворазрядником, которому

понадобилась жертва для поддержания спортивной формы. Но Ваня думал в

этот момент, наверное, про какую-нибудь звездочку. Сначала Юрка,

опустив руки, проверил себя в нырках и уходах, потом побегал по

галдящему квадрату, разминая ноги. Нападал Вайя однообразно, Юрке это

быстро надоело, и он решил попробовать апперкот.

Ваня лежал на сухой, твердой земле, потому что пола в нашем сарае не

было, под кроватями даже росла трава (в то хорошее время мы еще спали на

кроватях). Он пролежал весь вечер с широко открытыми глазами,

помаргивая белесыми ресницами. Все уже отступились и разошлись, только

Жиркин. сидел у Вани в ногах и твердил как попугай:

— Ты меня знаешь, а?

Няня молчал. Он никого не узнавал.

Утром Ваня как ни в чем не бывало ворочался в недрах своей посудины,

а если кто-нибудь уж очень пытался узнать у него фамилию, высовывал

молоток с длинной ручкой.

...Уже давно шла уборка. Кончились сухие дни, и нарядили дожди. В

тусклых просторах горели ярко- желтые полоски полей с тяжело

склонившимися колосьями. То, что было скошено для раздельной уборки

расползлось бурыми подтеками, дожди вбили скошенные колосья в стерню и