Длинные дни в середине лета

Я так ее и не увидел. Объявили посадку, и даже перед нашим скромным

вагоном закрутилась карусель прощаний. Потом вагоны дернулись.

Но она приходила. Я в этом уверен, потому что, когда вагоны плыли

вдоль платформы, Ушкин пролез к самой перекладине, размахивал над

головой красными тюльпанами и что-то орал. Он выкинул эти тюльпаны,

когда вагон перестал мотаться на стрелках и по сторонам замелькали дачки,

— чтобы не видеть, как завянут. Такой сентиментальный парень.

...Мы ехали уже несколько суток. Ранним утром я проснулся от

довольного, прямо-таки утробного ржания. Поезд стоял в степи — зеленой,

подернутой волнами и очень похожей на море, только без воды и

пароходов. Она тянулась без конца и края и всяких признаков жилья,

одинаковая, и было совсем непонятно, почему поезд остановился здесь, а не

на сто километров раньше или позже. Смеялся Жиркин. Он лежал на полу

вагона, свесив голову наружу, блаженно щурился от солнца и, наверное, в

десятый раз повторял:

Америка тут не*проезжала?

Перед ним на краю насыпи стояла, потупившись, девочка лет десяти.

Грязными пальцами босой ножонки она схватывала камушек и отбрасывала

его в сторону. Жиркин повторял свой вопрос, а девочка молчала и не

уходила, словно это была такая игра.

Коротко гукнул паровоз, по составу побежала тряска, вагон дернулся,

стал, снова дернулся и, заскрипев, пополз. Девочка подняла голову и

посмотрела Жиркину прямо в глаза.

— Мамка сказала, может, дадите что.

— Что? — не понял Жиркин.

— Может, дадите что? — повторила девочка и шагнула за вагоном.

— Дадите?

И вдруг он понял, метнулся к нарам, спихнул со своего рюкзака чью-то

голову и взялся зубами за туго затянутый узел. А поезд уже набирал ход, и

колосья вдоль насыпи слились в шевелящуюся ленту. Жиркин высунулся в

проем вагона, чтобы убедиться, что девочка не исчезла, и, так как рот у него

был занят, замахал руками. Потом изо всех сил дернул рюкзак от себя, и

петля распустилась. На пол полетели рубашки, майки, книги. А Жиркин

распрямился и начал пулять в степь, словно мстя ей за что-то, банки с ту-

шенкой, положенные, наверное, мамой на всякий случай.

...Четвертый день живем в маленькой казахской деревушке, к серым

глинобитным домикам которой, кажется, навеки прилипла тишина. Кажется,

что время течет где-то очень далеко отсюда, там, где кроме распроклятого

пекла бывает осенняя слякоть, хрустящий снег и звонкие весенние льдинки

на лужах, а здесь оно остановилось, замерло, задремало, и ничего не

изменится на этой раскаленной, растрескавшейся земле. Но это не так.

Прошлой осенью здесь подняли семь тысяч гектаров, пройдет немногим

больше месяца, и за крайним домом поставит свои палатки рота солдат, и

поголовье уток в деревне начнет сокращаться еще более таинственно и

неумолимо. В старом сарае с прохудившейся крышей, который освободится

после нашего переселения в такой же сарай в другом отделении, поселятся

девочки с ткацкой фабрики. Под жесткие соломенные матрацы они будут

прятать бумажки-с воинским адресом и надкусанные пряники.

Милейший Яков Порфирьевич, завсельпо, будет неукоснительно

выполнять все заявки на краковскую колбасу, медовые пряники, аптекарские

товары и дешевые духи, хотя у него не аптека и не галантерейная лавка.

Но все это будет потом, а пока в маленькой деревне, которая, впрочем,

уж называется вторым отделением, нас только четырнадцать, и рядом со

старым складом, оставшимся с неведомых времен, мы должны сделать ток

под будущее зерно.

Около трех мы возвращаемся с обеда. Солнце жжет со спокойной,

безжалостной силой, и воздух над степью зыбкий, как туман. Мама

написала, что в Москве беспрерывно идут дожди и поэтому на днях она

высылает теплое белье.

За обедом мы обсудили наше плачевное положение— за три дня

заработали по девять рублей, а проели по двадцать четыре. Мы не сачковали,

на ладонях у каждого лохмотья от прорвавшихся пузырей, и пальцы больно

согнуть и разогнуть, поэтому они все время скрюченные, как будто держишь

лопату. Один метр очистки стоит семнадцать копеек, обед — четыре с

полтиной. В получку управляющий покажет нам шиш, и не на что будет

купить даже курева. А ему что? Расценки не он придумал. Он приходит по

нескольку раз в день и смотрит на нас из тени сарая, довольный, что нашел

дураков на самую дешевую работу.

Если

посмотреть

откуда-нибудь

сверху,

картина

получится

малосимпатичная — узкая, с рваными краями прореха на зеленом. Мы

сидим вдоль бровки и, не сговариваясь, смотрим в ту сторону, откуда

должен прийти управляющий. Не знаем, что мы ему скажем. Расценки не он

придумал. Работу эту делать все равно кому-то нужно. Приписок мы не

хотим. Но не может человек, пусть даже очкарик, работать целый день, как