Длинные дни в середине лета

Я смотрю на маму с удовольствием. Мне нравится это кино. И я

начинаю понимать, почему она не убедила

- своих абажурниц.

— Ма, — говорю я, — поэтому ничего и не получилось. Нужно было

застелить стол красным и прочесть вслух все, что написано в последних

газетах.

— Ха! — и она бросает правой рукой через левое плечо воображаемую

щепоть. — Ты не знаешь моих нахалок. Весь день они слушают радио, и

официальностью их не обманешь. «Это не тот номер!» — скажут они. И они

будут правы. Красная скатерть не для того, чтобы стучать по ней кулаком.

Ты медленно умнеешь, сын.

И она снова взмахивает рукой, как толстые говорливые женщины в

итальянских картинках, которые она любит смотреть.

В мастерской было что-то от Италии. Это было скопище толстых,

шумных женщин. Шумных, потому что они сидели рядом. Толстых —

потому что они сидели. И у каждой в руках было солнце. Желтое, красное,

оранжевое, голубое. Десятки сверкающих солнц горели в мастерской,

прижатые к столам пухлыми животами, и обидно было думать, что через

полчаса их оденут в рюши и бахрому, заарканят шнурами и они превратятся

в пошлые абажуры.

— Чего, ты волнуешься, ма? Про оранжевые абажуры уже был фельетон

Нариньяни. Через пару месяцев вас закроют, и тогда будет безразлично,

боролась бригада или нет.

— Дурак, — говорит она. — Сын — и дурак. Бывают же такие

совпадения!

Ночью она долго не может уснуть. Я слышу, как стонут пружины дивана,

и сердитое бормотание. Мать сердится на то, что не может уснуть — ей рано

вставать.

з

Наверное, в ту ночь я увидел запомнившийся сон. Может быть, я увидел

его раньше, может быть — позже. Но скорее всего именно в ту ночь, потому

что сон имел прямое отношение к разговору,

Я увидел Анну Захаровну.

Это было осеннее поле, над которым висела холодная пелена тумана.

Прямо перед глазами качался узловатый стебелек с набухшей на краю

острого листка слезинкой. Я горожанин и не знаю, как называется эта трава.

Давно, в пионерском лагере, мы пропускали эти стебельки сквозь пальцы и

загадывали — петушок или курочка. Теперь эта трава покрывала всю степь.

Оператор повел камерой влево, и стало видно группу людей —

маленький островок в безбрежной степи. Камера придвинулась ближе, и уже

можно было разобрать лица. Странное дело —они были знакомы. Вон худой,

с козлиной бородкой Овчинников. Он автор нескольких учебников и каждую

лекцию начинает словами:

— То, что написано в учебнике, — вздор. Это написал не я, а редактор

Чернявский.

Вон маленький лысый Савицкий. В шумной, как перрон вокзала,

аудитории он читал нам римское частное право. Голос у него был слабый,

его плохо слушали, потому что предмет был очень далекий и не выносился

на экзамены и еще потому что разобраться в римском праве, пропустив хоть

одну лекцию, было трудно. Наверное, Павел Борисович и сам знал, что таких

«потому что» существует миллион, и не боролся с шумом.

Он читал лекцию для пяти энтузиастов, сидевших в первом ряду, а на

остальных не обращал никакого внимания. Он запоминал этих пятерых, и

всем остальным ставил зачет-«автомат», а этих гонял раза по три — от-

водил душу.

Вон Шерстнев, отец 47-й статьи.

Я знаю почти всех. Это корифеи юриспруденции. Под их перьями

рождались формулировки, которые становились потом нормами права. Это

им принадлежат самые точные и тонкие комментарии к законам. Это они

облекли в юридическую плоть волю господствующего класса.

Тридцать пожилых людей, торжественные и молчаливые, стояли, как

стоят на почетной трибуне в день праздника, и вглядывались в рыжие

волны степи,

И вдруг издалека донеслось: «Едет!»

Едет! — прокатилось метрах в двухстах.

— Едет! — раздалось под самым ухом.

Из тумана вышла невзрачная лошадь. На спине у нее лежало несколько

вязок непросохшей бахромы, с которых текла цветная вода. За вязками,

подавшись вперед, сидела Анна Захаровна. Не доехав до встречающих

шагов, пять, она остановила лошадь и сказала очень обыденно:

— Здравствуйте

Потом бросила поводья, села поудобнее.

— Вы извините, что я не предлагаю вам сесть, — сказала она, — но в

красилке опять сделали брак, и я везу бахрому в перекраску.

В толпе понимающе закивали.

— Я буду говорить коротко, — продолжала она — помогите. Найдите

мне статью.

— Какую? — спросили из толпы.

— Чтобы заставить человека стать лучше.

— Заставить? Нельзя, — сказал кто-то в задних рядах.

— Нет! — подтвердил второй голос, третий, четвертый.

— Нельзя? — переспросила Анна Захаровна. — А требовать с меня

можно? Как мне-то быть?

Она дернула поводья, и лошадь тяжело шагнула. И тогда стало видно,

как вдали, за туманом, поднимается над степью громадное оранжевое

солнце с дырой посредине — для лампочки.

Несколько вечеров мы с мамой не разговаривали. Был конец месяца, и

мама уставала больше обычного. У меня тоже была запарка — мне