Длинные дни в середине лета

построить доклад. Туркин в ответном слове поблагодарил за большую

работу и ценные советы, которые помогут преодолеть, улучшить и тэ дэ. Но

ссылка на эти северные условия все-таки прозвучала, и Евдокимов подумал,

что, видимо, на сей раз он оказался либеральнее, чем следовало, или Туркин

упрямее, чем он предполагал, нужно это учесть в ближайшем будущем, а

конкретно — в справке по результатам командировки, сформулировать в ней

основные причины порезче, а Туркину уделить особое внимание.

После совещания прозвучало обычное приглашение поужинать в самом

тесном кругу — на посошок, так сказать, на дорожку, тем более что

работали вы, не примите это за лесть, но честное слово, Александр

Александрович, как зверь, можно теперь и расслабиться. Все, одним словом,

как обычно. И, как обычно, Евдокимов спокойно и твердо отклонил это

предложение – премного благодарен, но дорога дальняя, нужно оглохнуть

(знаем мы эти застолья: дружеский иним после двух рюмок, хватание за

руки — «Понимаешь, Сан Саныч, мы тут тоже...», а в завершение всунут

какой-нибудь сувенир— на память о вашем пребывании). Попробуй после

этого объективно доложить о недостатках, а то и просто безобразиях, не рас-

сиропиться. А если не рассиропишься и все укажешь объективно, неловко

будешь себя перед этими людьми чувствовать, словно подвел их в чем-то, не

оправдал доверия. Нет, упаси бог, подарок не взятка, а ужин не подкуп,

смешно подумать, что за какие-нибудь сорок— пятьдесят рублей можно

купить мнение такого высокого гостя... Но вот и давайте не будем.

— Ну что ж, — сказал Туркин, заметно оседая, словно освобождаясь от

роли, которую он играл эти четыре дня — доброжелательного, участливого

хозяина, готового с предельном вниманием отнестись к каждому замечанию

гостя, — поиграли и будя. — Что ж, — протянул он, — нам тоже всего

доброго. Виктор будет стоять у гостиницы в девять пятнадцать и отвезет на

вертолетную -площадку. Извините, если что не так...

Они пожали друг другу руки, улыбнулись. Евдокимов — мягко говоря,

несовершенству последней фразы: ничего себе — «что не так», да тебя,

дорогой, по материковским, как вы здесь говорите, понятиям, снимать

нужно, с персональным делом даже... Туркин, без особого труда прочитав

эти мысли, — ничего ты, дорогой, не понял, ну да не мне тебя, к сожалению,

учить, лети, голубь, только чует мое сердце, что посидишь ты завтра в

аэропорту, но уж за это не обессудь, северные условия, которые ты не

признаешь.

Может быть, думать так было не очень порядочно. Но и хозяин тоже

человек, может и он обидеться, в конце концов, к тому же и гостю нечего из

себя цацу строить, не велик начальник, таких в год два-три бывает, на

каждого души не хватит.

2

В девять пятнадцать было еще совершенно темно — 24 декабря, одна из

самых длинных ночей в году. Газик попыхивал у крыльца — по северному

обычаю глушить мотор не полагалось. Белый, в свете других фар,

выхлопной дым обволакивал машину. Евдокимов и взобрался на переднее

сиденье, звонко клацнула о промерзший кузов дверца.

— Побежали? — спросил Виктор. — Сразу на вертолетную?

Это его «побежали» показалось Евдокимову фамильярным— не хватало

мне еще с тобой бегать, нашел себе товарища в салочки играть. Ну да ладно,

если Туркин так его воспитал. Только как бы не добегался с таким стилем —

не Виктор, конечно, а Туркин. Может и добегаться.

Пока бежали до вертолетной площадки, малость развиднелось, но все

равно было еще темно для того, чтобы вертолет мог сесть — это и

неавиатору ясно. Зачем, спрашивается, ехали спозаранок? Чтобы здесь, на

морозе, колматить? Рядом стояло еше несколько машин — газики, «Волги»,

автобус и грузовик связистов с белой полосой по диагонали кузова. Около

бревенчатого сооружения, с подветренной стороны, темнело несколько

фигур — тоже, наверное, улетающие. Остальные грелись в машинах.

Типичная провинциальная бестолковость.

Дремалось, и, чтобы прогнать сон, Евдокимов еще раз стал подводить

итоги командировки — уже для себя, в свете предстоящих первоочередных

дел, когда вернется домой.

Во-первых, значит... отдать двадцать пять рублей Тростянскому — давно

пора, на месяц, кажется, задержался. Можно было раньше отдать, но забыл,

к великому, вероятно, удовольствию Тростянского — тому только дай повод

плохо подумать о человеке, а какую рожу он скроит, когда Евдокимов

протянет эти деньги: «Ну что вы, Александр Александрович! Зачем так

спешить? К чему такая скрупулезность?» —представить противно. Ну да

ладно, о нем после. Он-то почему здесь вылез? Тоже мне, итог называется.

Первое, конечно, справка — деловая, спокойная, фактов по сравнению

со вчерашним докладом можно добавить, но важно и не переборщить, чтобы

не заподозрили в предвзятости. Все спокойно, все обосновано, а вы,