Длинные дни в середине лета

спящего микрорайона, состоящего из длинного ряда бесконечных

пятиэтажек, очерченного такими же темными пиками шестнадцатиэтажных

домов, бессонные глаза далеких каркасов-строек за Аминьевским шоссе.

Все было, как и тогда, когда он вставал с ее кровати после недолгого и

безмолвного сближения и шел на свой диван в большую комнату, успев

увидеть мельком в промежутке штор мягкий снежок, засыпающий всю эту

панораму, и услышать, сверх всего, тихий шум, идущий от

иллюминированной градирни.— Уже второй, должно быть, ты легла, в ночи

млечпуть...»

Утром он приглядывался к жене, стараясь увидеть, заметить хоть что-то

необычное: не каждую же ночь он приходил к ней, в конце концов, должно

же это хоть как-то на нее действовать, пусть не в лучшую — хоть в какую

сторону. Но ничего не видел — обыкновенное спокойствие, размеренная

деловитость, привычная мягкость. Встала раньше, заглянула в большую

комнату — послушай Яшку, пока я умываюсь. Потом каша или омлет для

Яшки, пока он или одевает ребенка, или умывается-бреется, если ребенок

еще досыпает. Дружеская перепалка со свекровью, которая встает позже

всех, потому что страдает бессонницей, — из-за того, кто будет варить

кофе, при этом одна норовит оттолкнуть другую от плиты, кухонные

энтузиастки и верные друзья. Потом кофейная церемония за столом, в

которую вплетаются и Яшкины капризы, желающего невесть чего с утра

пораньше —на эскалаторе, например, покататься («Иди обувайся!» —

говорит ему Евдокимов, и Яшка с восторгом сползает со стула), и

агрессивные вылазки вконец проснувшейся Веры Яковлевны и норовящей

подбросить им — всем и каждому в отдельности — лучшие кусочки того

или другого, которое она, конечно, с нынешнего утра не любит всю жизнь.

Заключительный марафет, пока он одевается, чтобы уже уходить (он уходит

раньше). Дежурный поцелуй и дежурный вопрос: «Ты сегодня не задер-

жишься?», когда он уже в

передней И она выскакивает с

полураскрученными локонами, чтобы его проводить.

И ничего, ничегошеньки больше, кто бы ее побрал! Ни капли нежности

сверх нормы, никаких, конечно, жалоб, что больно где-то, или след остался

(позволит она его оставить — на секунду раньше взовьется, как ракету), или

боится она чего-то. Но хотя бы раздражение проскочило, потому что де

всегда на то ее добрая воля бывает, иной раз вместо воли смирение дей-

ствует— ну вот наутро и окрысилась бы, черт подери, свела бы счеты, раз

Яшка не спит, а Вера Яковлевна в ванне полоскается, не услышит. Дудки..

«Ты яичницу будешь или всмятку сварить?» — «Всмятку!» — «А может,

лучше яичницу сделать?».

И длится это уже почти два десятилетия — с разными нюансами, но в

принципе одно и то же, с ума сойти можно.

С ума Евдокимов не сошел, но уже давно —лет, может, пятнадцать назад

появились у него такие жесточайшие приступы ревности, что он чувствовал

себя — крохотная частица сознания оставалась — невменяемым,

неуправляемым. Потому что не может же быть живой человек бесстрастной

куклой—-ну, не может же! Значит, кто-то у нее есть.

6

Опять проснулось радио:

— К сведению пассажиров! Вылет рейса Анадырь — Залив Креста

задерживается по метеоусловиям трассы. Повторяю..

Для идиотов, — мелькнуло у Евдокимова, и он засмеялся— ну и

хорошо, значит, и Спина не улетела, сейчас придет, а то несправедливо —

она улетела, а он нет.

В зале ожидания стало еще теснее, а дверь стучала и стучала, вталкивая

новых пассажиров. Евдокимов пытался развернуться, чтобы увидеть, кто

входит, но теснота мешала. Оставалось только надеяться на высшую

справедливость.

7

«Так о чем я? — подумал он, убедившись в тщетности своих попыток.

— Ах, да — динь-дом».

Он пристроил сверток с рыбой у ног, зажав его коленями, чтобы дать

отдохнуть занемевшей левой руке и заодно взглянуть на часы —

одиннадцать десять — десять минут второго по-Москве, уже второй,

должно быть, ты...

Но кто? Самое — тут и слово не подберешь—какое, потому что, если

прекрасное, то это, конечно, правильно, с одной стороны, а с другой — что

же тут прекрасного, если кто-то должен быть, а его нет, ужасное — тоже не

годится, тоже только с одной стороны рисует ситуацию, в общем самое

какое-то заключалось в том, что никаких зацепок для ревности Евдокимов

не получал, не было их, черт подери, словно вообще ничего не было. И

приходилось строить такие воздушные замки, на такие смелые

предположения идти, что любой писатель-фантаст позавидовал бы.

Но писатель за свои домыслы гонорар получает, а тут никаких тебе

аплодисментов, никакого удовлетворения от могучего взлета фантазии,

кроме исступленной, не знающей выхода ярости. Но только спокойно, крик

ничего не решает. Тем более сейчас, когда ситуация совершенно критическая, или

— или.