Длинные дни в середине лета

— Александр Александрович, — сказал он, —обстановка складывается

напряженная. Аэропорт вот- вот закроется — идет сильный циклон. Они даже не

знают, успеют ли посадить московский борт, а обратно он уже не полетит. Может

быть, вы пока вернетесь? Я договорился, последний вертолет вас возьмет.

— А на сколько циклон?

— Кто его знает! Может, к ночи утихнет, а может, неделю дуть будет.

— Но может так случиться, что московский рейс все-таки придет и я на него

опоздаю?

— Все может быть. Это ведь авиация.

— И еще северные условия.

— Я вижу, вы не унываете, — засмеялся Туркий,

— Уже нет, Но что же, правда, делать?

— Решайте. Номер в гостинице вам заказан. А там небось и присесть

негде.

— Да, спасибо за заботу, — вспомнил Евдокимов,— спасибо. Хотя и не

стоило себя утруждать.

— Чепуха, — торопил Туркин, — так решайте: остаетесь или вернетесь?

«Вот Спина удивится, если я вдруг исчезну, —подумал Евдокимов. — Ну,

скажет, какой барин — начальник, наверное, а мы тут выстаивай. А сначала и

не показался вовсе».

— Да нет, — сказал Евдокимов без всякой грусти и сомнений. —

Сегодня ведь уже двадцать четвертое, каждый день дорог. Я останусь, а то

вдруг рейс пропущу. Придется здесь Новый год встречать.

— Вы оптимист, — опять засмеялся Туркин.

— К тому же не знающий северных условий,-— поддержал его

Евдокимов. — Спасибо, что позвонили, Я остаюсь.

— В случае чего звоните, мои телефоны вы знаете. Звоните в любое

время.

— Спасибо. А вы там погодой займитесь. Что она у вас безобразничает?

— Непременно.

Ничто не связывало их больше. Поэтому можно разговаривать просто и

даже смеяться. Отказавшись вернуться в город, Евдокимов чувствовал себя

чуточку героем, и ему хотелось смеяться погромче, чтобы все поняли, что он

ничего не боится.

11

Вера Яковлевна была женщиной невыносимой. Такой же свекровью. И

такой же матерью. Невыносимость ее объяснялась тем, что она была

безгранично добра и самоотверженна, старалась чуть ли не одна везти

домашний воз, всех кормить, холить. И была в этом своем стремлении

чрезвычайно навязчива, отбиться от ее приставаний не было никакой

возможности.

Впрочем, невестке, исповедующей в критические минуты принцип «не ты

меня родила!», еще как-то удавалось защититься, но Евдокимов пощады от

своей матери не видал и не раз утром, стоя в набитом тамбуре электрички, с

подвыванием мчащейся к Киевскому вокзалу, думал, что притиснутые к нему

люди слышат, чувствуют, как колотит его нервная дрожь после разговора с

любимой мамочкой — может, и правда слышали.

Спор мог возникнуть из ничего, из ерунды (только так он и возникал) —в

каком белье, простите, Евдокимов сейчас пойдет? Теплом или нет.

— Мне же, черт побери, пятый десяток! — вопил выведенный из себя сын.

— Для меня ты все равно еще маленький, — парировала Вера Яковлевна, —

ну одень, пожалуйста. Успокой меня.

Вот такие казни египетские приходилось терпеть в любое время и по любому

поводу. А что делать? Разъехаться? Но это кара похлеще — оттолкнуть от себя,

может быть, самого близкого человека, ближайшего, только потому, что он

слишком привязан к тебе. К тому же и практическая сторона имеется, как ни про-

тивно об этом говорить, —Яшка почти целиком на руках у Веры Яковлевны. Сам

Евдокимов в эту игру вступает только в субботу и воскресенье, если, конечно, не в

командировке, у жены нагрузка приличная (да еще почасовая работа в другом

институте), и дорога съедает в день три часа, как минимум. И надо ведь еще и

покупки сделать, в очередях постоять. А у Веры Яковлевны к тому же бзик — ее,

скажем, колбаса, продающаяся в их районе, не устраивает, подавай только из

Елисеевского или, на худой конец, с Калининского проспекта. Но если даже

отмахнуться от этого заскока, все равно кое-что в центре покупать нужно — в их

районе ассортимент не слишком богатый, иногда даже яиц не найдешь. И

получается — там постоишь, здесь — еще часа два ежедневно.

Без Веры Яковлевны они погибли бы, раз ребенок в детский сад не ходит. А

отдавать его или не отдавать— дебатируется уже года три, так, вероятно, до

школы этот вопрос и не решится.

А тут еще чуткость Веры Яковлевны — поняла она, что случилось у них что-

то, переживает, но спросить не решается — вернее, боится вмешиваться. Целую

ночь проворочается, утром еле встанет, и, пока любимейшего кофе громадную

бадью не выпьет, все кажется, что сейчас упадет. Но вот кофе выпито, Вера Яков-

левна собирает со стола грязную посуду к себе поближе, чтобы нести ее на кухню

(Яшка уже что-то проглотил, включил проигрыватель и наплясывает «Утренний

туман, голубой обман, та-та-та та-та-та, счастья талисман»), и засучивает рукава

— «У кого какие на сегодня жизненные планы?» День начинается — обык-

новенный, нормальный день, но в глазах у Веры Яковлевны все еще тревога.

Эта командировка кстати пришлась.

12

Снова радио:

—