Длинные дни в середине лета

требует. Есть мысли дневные и мысли ночные. Есть существо сознательное и

существо биологическое. Есть лицо должностное и лицо, глядящее на тебя

нелепым отражением с тусклого ночного стекла. Но ведь все это — один человек.

Как ему все это примирить, разложить, расставить в себе?

Может быть, это и удается, если человек велик — этакая анфилада залов, как

в Эрмитаже или Версальском дворце (был по туристической путевке). А если все

его нутро — скромная двухкомнатная, ну, предел возможного — его,

евдокимовская трехкомнатная квартира — пятьдесят метров на четверых, все

комнаты отдельные, но ведь комнат-то всего три? Много ли в ней расставишь?

Вывод (опять-таки из студенческого опыта): нет жилья — не женись. Нет

душевной жилплощади — не отягощай свою жизнь дополнительными

съемщиками и загулявшими гостями, не тот возраст уже, чтобы спать вповалку,

утром противно будет.

Значит, этот вариант — с многоугольными конструкциями— не проходит.

Ну, а другой — с разводом? Ведь придется квартиру разменивать — й не только

ту, духовную, но и реальную, кооперативную. И что он получит—однокомнатную

квартиру пополам с Верой Яковлевной, - потому что жене с Яшкой нужно отдать

большую, двухкомнатную, если такой вариант, конечно, найдется. А скорее всего

он получит только комнату в коммунальной квартире (чтобы они получили

двухкомнатную). Вера Яковлевна, наверное, с ним жить не станет, уйдет к внуку

и любимой невестке. И снова — заря человеческого существования со всей ее

материальной и душевной неустроенностью. И свободные поиски путей

дальнейшего развития, которые под старость, вероятно, приведут его к той же,

нынешней ситуации. Так в чем же она тогда — свобода?

16

На улице словно прояснилось, стали виднее и низкое серое небо, и

монотонная белая окрестность с редкими полузасыпанными бараками. У самой

двери ветер не чувствовался, но, как только Евдокимов вышел из-за прикрытия

постройки, он ударил ему в бок, словно кто-то большой и мягкий толкнул.

Метрах в пятидесяти на мачте полосатая колбаса летела, повиливая не-

закрепленным концом. Еще дальше виднелась полоса, по обеим сторонам

которой стояли небольшие самолеты. Между ними моталось несколько фигурок,

смотреть на которые было совершенно немыслимо — как на горящих в аду

грешников.

«Да что же это такое? — подумал Евдокимов.— Даже рыбу оставить негде.

Бросить на землю — собаки подберут. А повесить сверток негде — голо. Хоть

на крышу его забрасывай. Но ведь не закинешь. Хоть бы машина какая была.

Можно было бы в кабину пихнуть. Но все уехали».

Он так и вернулся с этим свертком в аэровокзал, почувствовав, как больно

стекленеют пальцы рук в легкомысленных чешских вязаных перчаточках. И,

стопив под те же тесные своды, бросив к ногам поклажу— сверток и портфель

— и отогревая дыханием зашедшиеся пальцы, вдруг почувствовал, как что-то

сдвинулось, тронулось в нем и пошло какое-то непонятное ощущение не то

узнавания, не то признания не только этих бледненьких, голубоватых стен,

густо заляпанных плакатами, пропагандирующими могущество Аэрофлота и

правила пользования им, но и самой ситуации пребывания, ожидания в этих

стенах, словно это — его нормальное, естественное состояние, в котором он н

должен находиться до тех пор, пока неведомая злая сила снова не вытряхнет

его на беспощадный ветер, а он, преодолев его, опять будет стремиться в эти

голубенькие стены, меж которыми разлит полудомашний аромат кофейной

бурды.

— Вы покараулите? — спросил он у стоящего рядом человека и кивнул на

сверток и портфель. — Я покурить.

— Идите, — сказал он, — тут не тронут.

В крохотном тамбуре, притиснувшись к трем мужикам, и без того

заполнившим все это пространство, Евдокимов во второй раз за сегодняшнее

утро оценил обстановку: в помещении тепло — не замерзнет, есть буфет— не

умрет с голоду, найдется, наверное, и какое-нибудь местечко присесть, есть и

где покурить. Вот за нуждой только придется выходить на улицу — наверное,

это и будет тот случай, когда злая сила вытряхнет его под безжалостный ветер.

Но как-нибудь он это все же выдержит. Все не так уж плохо, черт подери!

Что бы вы там ни говорили о прогрессе, о его крайней форме — научно-

технической революции, но движется это явление с помощью такого

старомодного средства, как железная дорога. Имеется в виду движение не

вглубь — тут уж всякая физика-химия-биология, а вдаль — на новые

территории, их освоение. И не случайно в этот блистательный электро-атомный

и еще какой-то век крупнейшая стройка — БАМ. Но ведь и эта стройка —

небольшое звено из той цепи, которая должна лечь на территории Севера

Восточной Сибири и Дальнего Востока, чтобы соединить их с прогрессом. Ведь

уже сегодня есть прикидки продолжения северной нитки БАМа далеко на