Длинные дни в середине лета

Поводом послужила поздравительная открытка, которую жена получила к

седьмому ноября, даже не открытка, а роскошное такое письмо в длинном празд-

ничном конверте. Чепуха, конечно, она таких штук десять получила, но,

простите, почему «с теплыми дружескими чувствами» и «Ваш», когда он в

другом институте работает, доктор наук и завкафедрой — при чем тут «Ваш» и

кто «Ваш»?

Почему на торжественное собрание ты пошла к ним на кафедру, хотя там у

тебя только четыре часа в неделю, а своей лаборантке наврала, что нездорова?

Почему ты вернулась с этого собрания с букетом роз? Ты что, старый

большевик, в подполье работала? Да там таких почасовиков четыре или пять —

неужели каждой по букету выдали? Или это за ваш неоценимый вклад в науку,

представленный в сборнике того института (а не своего), который потом

пришлось выкупать в количестве двадцати экземпляров?

А потом глаза — их-то ведь не спрячешь. Диковатые, вдруг раскосые,

сумасшедшие какие-то. Они столкнулись тогда в передней — Евдокимов вышел

из спальни, где укладывал Яшку, а жена только вернулась, еще плащ не сняла,

шарила босой ногой по полу, отыскивая тапочек, потому что руки были заняты —

сумочка и этот самый букет.

— Все в порядке? — спросила она шепотом, потому что с самого начала в

их доме установилось правило: не говорить громко, когда Яшка спит. — Ты не

сердись, я шампанского немножко выпила на кафедре.

И коридоре было почти темно — свет только от телевизора из большой

комнаты, перед которым сидела Вера Яковлевна, сократив звук до безголосого

минимума. Но все равно видны были эти сумасшедшие глаза.

8

Евдокимов вдруг почувствовал, что Спина вернулась— словно ему в затылок

маленьким молоточком постучали. «Да зачем мне это? — подумал он, обора-

чиваясь. — Конечно же вернулась. Никто ведь не улетел».

За частоколом голов он увидел ее или похожую пыжиковую шапку — самую

макушку. Ну, значит, вернулась.

Следующий день был нерабочий — то самое седьмое ноября. По

установившемуся правилу, в нерабочий день Яшка принадлежал ему—

формулировка, может, и не очень точная, скорее он, Евдокимов, принадлежал

Яшке. Но дело не в словах. И когда она встала и занялась умываниями-

прихорашиваниями, а потом чем-то сдержанно громыхала через стенку, на кухне,

старалась соблюдать правило о тишине, он перекинулся из большой комнаты в

спальню — досыпать и контролировать Яшку, который тоже досыпал, явно из

последних сил, разбрасываясь и причмокивая, словно убеждал себя, что спать он

еще хочет, а на самом деле собирал неоформившиеся силенки для решительного

броска — чтобы вскочить и крикнуть сиплым со сна голосишкой: «Ма-ма-а-а!»,

вот так — с ударением на последнем слоге.

Так он и вскочил, и Евдокимов сразу же сел на кровати, чтобы Яшка быстрее

осознал свою ошибку, и тот с ходу затараторил — чисто и правильно, только

буква «эр» еще не выходила, и он ее пропускал:

— Папочка! Мне сейчас такие добые звеи снились!

Поддерживая его, когда он писал, и потом, натягивая ему пижамные

штанишки, Евдокимов почувствовал ужасающую беззащитность этого

длинненького, хрупкого тельца и, наверное, сжал его, обнимая, сильнее, чем

следовало, потому что Яшка укоризненно зашептал ему в самое ухо:

— Волчишка! Что ты делаешь? Не дави меня так, я ведь ланеный.

И стал медленно, картинно падать на спину, раскинув руки и закатив глаза:

Как и в каждой семье, у них у всех были клички: Евдокимов — Волчишка, если у

Яшки было нежное настроение, или Буратино, если Яшке хотелось щегольнуть

знанием чего-то перед глупой деревяшкой. Жена была Котом Васькой или

Васенькой — опять-таки в зависимости от Яшкиного настроения, а Вера

Яковлевна— санитаркой, с которой обычно и происходила игра в раненого

Дорожкина или Алексея Петровича Мересьева (смотрел кино по телевизору), а

также Черепахой Тортилой и каким-то морским чудовищем, имя которого

трусоватый Яшка произносил беззвучно, одними губами. У него самого прозвищ

было огромное количество, и он сам выбирал, кто он такой в данную минуту.

И вот тогда, ощущая беззащитность этого хрупкого тельца, Евдокимов с

особой ясностью почувствовал, на какой тонюсенькой ниточке-веревочке-веточке

зависло его счастье и как легко оно может упасть и разбиться вдребезги. И ему

стало страшно.

Он не разговаривал с женой с того самого вечера. Она, после нескольких

попыток заставить его объяснить причину молчания, тоже замолчала, и теперь в их

квартире стояла кромешная тишина, нарушаемая лишь для того, чтобы Яшка ни о

чем не догадался и чтобы Вера Яковлевна не так переживала — вежливое

спокойствие, под которым отчаяние и еще бог знает что.

10

Радио:

— Пассажира Евдокимова, вылетающего в Москву, просят зайти в отдел

перевозок.

Продавливаясь сквозь с трудом расступающуюся толпу, Евдокимов гадал,

зачем и кому он понадобился.

Звонил Туркин.