Длинные дни в середине лета

— смотрит и не видит. Я для него, как предмет, картина какая-нибудь,

которая все время висит перед глазами.

—_ Ну, картина ты роскошная. Такую грех не заметить.

— Мерси за комплимент. Что ты хороший муж, я уже говорила. Или ты

хочешь комплимент другого сорта?

— А почему мы торчим на кухне? — спросил Юра.— Может, пойдем в

комнату? И Обратно нужно кормить.

— Подожди, я хочу, чтобы ты все увидел.

— А что я могу увидеть? Это уже интересно.

— Представь, что мы с тобой в засаде («Тверже шаг ребята!» — опять

включилась у него в голове эта пластинка). Ты почему-то его

идеализируешь («По земле красивой мы идем»), да и он тебя стесняется. Это

ему, конечно, мешает («В пехоте служим мы крылатой,— уже гремело у

него в голове, и он плохо слышал, что говорит ему Света. — В пехоте

служим мы крылатой... Рота! В пехоте служим мы крылатой...» — еще

громче, перепонки сейчас лопнут). А если нас не будет, они вдвоем быстро

поладят. Ты чего? Что с тобой?

— Ты говоришь, что у него с Наташкой? — сказал Юра, ему противно

было слышать свой голос, такой он был жалобный.

— Ты с ума сошел. Разве я это говорю!

— А что?

— Конец света! Но можете вы думать о чем-нибудь другом? Интересно,

сколько у вас ощущений — одно, два, три? Что-нибудь другое, кроме

элементарного скотства, вы представить можете — вы, повелители? И

говорят, что женщина создана из ребра такого дикаря!

— Чего она кричит? — спросила Наташка у Виктора.— Может, они там

выпивают втихаря?

— А мы тоже можем. У меня где-то портвейн есть. Будешь?

— Можно. Только Обратно надо покормить. Я все привезла.

— Светка покормит. Доставь ей такое удовольствие.

Виктор поставил на столик две рюмки, вазочку с конфетами, открыл

бутылку.

— А ты раньше вроде портвейн не пил, — сказала Наташка.

— Да, у нас в семье это почему-то считалось моветоном.

— Я тоже думаю, что большинство пьет сухое вино из пижонства.

— Есть контакт, — сказал Виктор, — давай выпьем за это.

— Нет, давай за меня. Мне Трандофилов вчера открытку прислал,

предлагает Таню сыграть. Давай выпьем, чтобы Юра меня на работу

отпустил.

— А как он не пустит? Ты свободный человек.

— Эмансипация наступит, когда рожать машины научатся. А пока все

это вранье. Куда я денусь?

Они выпили, потом Виктор спросил:

— А зачем тебе эта Таня?

— Тебе тоже пьеса не нравится?

— Пьеса хорошая. Я про другое. Как это только объяснить? Вот ты

сыграешь, допустим, Таню. Сыграешь гениально, потрясешь двести человек,

или сколько там у вас собирается?

— Где уж там! Мне бы хоть, чтобы прилично получилось. Это ведь

такая роль, что плакать хочется.

— Пусть так. Вот ты выложила все, что имеешь, вышло хорошо,

зрители волновались, некоторые плакали. Были бурные аплодисменты,

цветы...

— Цветы — это в Большом. Нам бы на поклон аплодисментов

наскрести, чтобы хоть раз выйти.

— Ну, был один букетик. Вы же в деревнях играете. Трудно там летом

цветов нарвать?

— Да ты не волнуйся, — сказала Наташка, — можно подумать, что ты в

пустом зале играл, а не я.

— Ладно, не будет тебе букетов. Похлопали и разошлись. А ты никогда

не думала, что они дальше делают?

— Как — что? Идут домой, ужинают, ложатся спать. А что еще?

— Не о том ты говоришь. Вот посмотрел он ваш спектакль, пришел

домой, включил радио —Пятый концерт Бетховена. Скучно — выключил.

Включил телевизор—кино. Можно посмотреть, но лампа барахлит (какая-

нибудь ЗП1С — он такие вещи знает)—выключил. Взял журнал, сосед

хвалил роман в «Иностранной литературе», жена говорит: «Гаси свет, завтра

тебя не разбудишь!» — погасил. Засыпая, подумал: «А им еще два часа на

автобусе трястись. Ну ничего, актерам рано не вставать, перебьются». Как

тебе такой итог нравится?

— Твои родители меня в этот театр устроили. Я им по сей день очень

благодарна. А в академический не пробьешься.

— Гваделупа! Разве я об этом говорю? Ты понимаешь, о чем я?

— Не ори, Обратно испугаешь, он заикаться будет. Давай выпьем за

него.

— Давай. Ну как ты меня не поймешь? Дело не в том, какой театр —

МХАТ или ваш. Дело в принципе — искусство стало общедоступным. Я не

сноб, я не считаю его собственностью элиты. «Искусство принадлежит

народу» — это прекрасно и правильно сказано. В нашей стране все

принадлежит народу. И ядерная физика тоже. Но почему-то лекции по этой

самой физике на каждом перекрестке не читают. И от этого она, между

прочим, не становится хуже. Ты знаешь, сколько у нас было поэтов во

времена Пушкина? Два десятка. А сейчас ежедневно выходит четырнадцать

поэтических книжек. Ежедневно. Искусства стало слишком много. И оно

обесценилось. Оно стало общедоступным — и ненужным. Оно лезет в уши,

прет в глаза. Где уж туг восхищаться, наслаждаться, учиться? Уберечься бы

от него, устоять против этого напора. И знаешь, гениев-то уже больше не