Длинные дни в середине лета

А что отсюда посылать? Золотое оружие им, что ли, выдают? Или они бронетранспортеры по частям продают? Проявим бдительность.

Стоять будете через два часа по два, — говорит Мандарин, когда мы остаемся втроем, — так в Уставе. Кто первый?

— Давай по четыре, — предлагает Грачик, — на два часа ложиться неинтересно.

— Ложиться никто не будет, — чеканит Мандарин, — пост двухсменный.

— А ты, значит, будешь прохлаждаться?

— Стоишь первым, — говорит Мандарин, — не попадись с курением. И за ящиками следи.

— А песни петь можно?

— Я тебе спою!

— Вот дела! — изумляется Грач. — То сами просят, то петь не дают...

Мы с Мандарином сидим в караулке. На улице еще жарко, а у нас прохладно и чуть сыро. Делать нечего, говорить не хочется.

— Давай в шахматы! — предлагает Мандарин.

— Не играю.

Он долго и напряженно думает, потом говорит:

— Тогда давай в шашки!

— Не будь Ноздревым.

— Нет, — не отстает Мандарин, — ты мне объясни! Почему вы с Грачом все время выступаете? Или вы лучше других?

— Кто выступает? Грач доблестно охраняет магазин. Я сейчас буду чесать тебе пятки.

Мандарин весь извивается, чтобы увидеть в открытую дверь Грача. Тот, как ни странно, стоит около крыльца и даже папиросу прячет в кулак. Крыть Мандарину нечем. Ах, как трудно быть командиром! Даже младшим.

2

А солдатом, в общем, ничего, жить можно. Наша летняя стажировка идет к концу. Капитан Останин после смотра любит нас если не как родных детей, то уж никак не меньше, чем племянников. Гречишкин, правда, все еще зверствует на строевой и физической, но и та и другая бывают только по разу в неделю. Полковник Панин все так же истязает нас на учебно-тактических занятиях и растит наше стратегическое мышление у ящика с песком, но делает, он это ровно, без крика и нарядов, и, хотя хвалить нас он не считает нужным, мы чувствуем его спокойную доброжелательность. После того как выпивших засадили на двадцать суток, после истории с «Сюзанной» мы не выпендриваемся. Мы все поняли, и зря Мандарин в чем-то подозревает меня и Грачика. Мы уже привыкли к этой лямке и знаем что тянуть ее все равно нужно.

Девица в белом халатике, который колышется на ней так, словно под ним ничего нет, семенит от столовой по тропинке-диагонали к нашему бараку. Девица, прямо скажем, ничего, по крайней мере издали. Я толкаю задумавшегося Мандарина, он сразу схватывает суть момента, складывает губы бантиком и громко чмокает, подманивает. Но девица — то ли глухая, то ли ей надоели эти глупости — размеренно пересекает наше поле зрения, равномерное прямолинейное движение, как учили в школе, и даже длинная мандариновская шея, которая все тянется и тянется над моим плечом к двери, не в силах угнаться за ним.

Его кадык с хрустом дергается у меня над ухом. Холостой выстрел, пом комвзвод!

— Стой! Кто идет? — слышим мы бодрый возглас Грача, и это уже так интересно, что мы оба вываливаемся из караулки.

Грач стоит перед магазином, уперев руки в бока и выставив живот с кинжалом, и безо всякого снисхождения рассматривает девицу.

— Ты, салага, очумел? — бодро дает она ему сдачи. — Мы тут всегда ходим!

— А теперь не будете! Двадцать метров правее, и не пререкаться с часовым.

Он решительно идет на сближение. Замысел у него довольно прозрачный. Кинжал, конечно, в ход не пустит, ну а руками покомандовать не откажется.

Девица сворачивает с тропинки, уступая приказу.

— Часовой! — хлещет она Грача по незащищенным местам. — Салага ты зеленая! Долдон старательный!

— Иди-иди, кочерыжка! — мужественно отбивается Грач. — Я вам тут наведу порядок. По воздуху будете летать.

Мандарину активность подчиненного нравится, но он делает Грачу замечание за лишние разговоры — часовой имеет право только на несколько уставных фраз: «Стой! Кто идет? Караул на месте, разводящий ко мне! Ложись! Стрелять буду!»

— Так точно! — говорит Грач. — Следующую буду стрелять без разговоров.

— В восемь часов я сменяю Грача. Вечер накатывается быстро, через полчаса будет совсем темно. Барак светится, как пароход, хотя, наверное, однопалубные не бывают такими длинными. Но можно представить, что это трехпалубный и сейчас он тонет, осталась только одна палуба, на которой бурлит предсмертная суета.

— Чтоб муха не пролетела! — напутствует меня Грач и ржет. — А я вздремну маленько.

Мандарин заботливо поправляет мне пояс с кинжалом, но никаких указаний не дает. И я понимаю, что он уже не в восторге от Грачиной активности, но формально Грачик был прав — постороннему подходить к посту ближе чем на двадцать метров запрещено, и упрекать Грача Мандарину не за что. Я бы сказал Грачу, что я думаю про этот энтузиазм, но ругаться с ним при Мандарине мне не хочется, и я злюсь про себя и жалею, что в подходящую минуту от этой злости ничего не останется.

Не успели мы еще с Мандарином вернуться тогда и караулку, как Грач опять кричит — следующую заворачивает. И пошло. Работа у них кончилась, что ли, женщины и девчонки шли одна за другой, а Грач уперся и не дает идти мимо магазина. Одному ему с этой массой было не справиться, и мы с Мандарином вернулись и тоже кричали. Занятие малоприятное.