Длинные дни в середине лета

А Грач как обалдел. То ли застоялся, то ля власть так его опьянила — вещает на всю округу. Нас, конечно, тоже ругают последними словами. А Грач тем, кто потише, кто спокойно спрашивает, почему новый порядок, доверительно сообщает, что в магазин завезли импортные кофты и поэтому стеречь приказано особенно строго. Самым покладистым он шепчет, что записывать на кофты будет он лично в шесть часов утра.

— А ну отходи! — для конспирации он тотчас переходит на крик. — Часовой есть личность неприкосновенная, а также знамя и хоругвь!

Последнее уже совсем не по Уставу, и Мандарин опять делает ему замечание.

Но к восьми, когда я заступил, поток женщин уже иссяк. Помощи не требовалось, и Грач пошел чесать Мандарину пятки, чтобы разрешил поспать. Я постоял на опустевшей тропе войны, решая, что буду делать, если на ней кто-нибудь появится.

Кричать не хотелось, но и не кричать тоже нельзя — Мандарин и Грач подумают, что я испугался, скажут, что роняю марку. Но, с другой стороны, если я начну кричать, едва ли они прибегут мне на помощь — Грач хоть сидя, но дремать будет, а Мандарину это орево тоже надоело. Получается, что, не желая осрамиться в их глазах, я окажусь без их поддержки. А если сделаю так, как им удобнее, то есть не закричу, то они меня дружно запрезирают. Ничего себе, коллизия! В стиле греческих трагедий — что бы ни сделал герой, он все равно обречен. Вот ведь какой грецкий орешек!

Но, наверное, и в греческие времена существовал такой расчудесный выход, как компромисс. Это когда не делаешь ни того, ни другого, а велишь закладывать колесницу. По-русски это звучит так: «Плохи твои дела, Иван-царевич! Садись на своего Серого Волка и катись к ядрене фене!».

Рассуждая таким образом, я оставил эту тропу и решил отдать все свои силы охране пустых ящиков, которые сложены с другой стороны магазина.

Ящики явственно белели в наступавших сумерках. Они лежали тихие и спокойные, кричать на них не требовалось, и можно было присесть и закурить. Так как ужин уже кончился, барак стоял темный и никаких провокаций с этой стороны не ожидалось. Хотя, конечно, нельзя было забывать предостережений полковника Логинова, который вел у нас войну на первых двух курсах, о возможности нападения с внезападной стороны.

Так сидеть можно было долго, если бы не опасность уснуть. Прегрешение наверняка бы осталось без последствий, если не считать визгливого мандариновского мата — дежурный едва ли захочет проверить наш пост. Но важен был принцип, уже вошедший в сознание, — не выступать. Не тянись и не отставай — и тогда служба будет идти сама, и ее тяготы, показавшиеся сначала невыносимыми, станут вполне сносными правилами игры. Вот ведь голодали мы в первые дни, Трошкин с ввалившимися щеками торчал все личное время у продовольственной палатки в надежде перехватить пятерку или пряник в натуре. А сейчас научно обоснованные нормы нас уже вполне устраивают. Если мы пробудем здесь еще месяца два, то каждый наест себе будку, как у солдата срочной службы.

Главное — не нарушать эти правила. Конечно, Мандарин сатрап, чинодрал и офицерский прихвостень, но раз сказано, что через два часа по два и без сна, то так оно и будет, даже если веки придется держать подпорками. А посему пойдем посмотрим, как выглядит фасад объекта, именуемого в целях маскировки промтоварным магазином, не ведет ли кто под него подкоп и не накапливаются ли здесь силы для штурма. И, что тоже важно, не повредила ли какая-нибудь собака пластилиновую печать на двери, что грозило бы нам всем вместе и каждому в отдельности губой тотчас и другими неприятностями впоследствии.

Печать была цела. Темные силы, если они и замышляли что-то на этом участке борьбы, полностью растворились в их любимой темноте и не были видны без приборов ночного видения, и это делало их особенно опасными и требовало повышения бдительности, роста боевого мастерства и полной политической зрелости.

В этой тишине и темноте, словно специально для того, чтобы отвлечь наше внимание от выполнения боевой задачи, сверкал и гремел барак. Все окна были открыты и двери тоже — а барак был устроен так, что дверей в нем было штук десять, и в освещенных квадратах и прямоугольниках под соответствующий крик мелькали женские головы, плечи, руки. Всего этого было так много, а ты стоял в темноте такой одинокий и незаметный, что исчезала реальная ситуация и можно было думать, что барак напротив — это не общежитие поварих, продавщиц, прачек и т. д., а, например, такой особый зверинец, где их показывают с наступлением сумерек за умеренную плату и просят не дразнить и детей на барьер не ставить ввиду крайней опасности.

Выражения раздавались действительно вольные и достаточно громкие. Мандарин выглянул из караулки пару раз, и уши его явственно горели. Но я думаю, что это не от стыда и гнева, а просто потому, что лампочка светила ему в затылок. Один раз он меня окликнул, чтобы убедиться, что не растерзали.