Длинные дни в середине лета

А сегодня происходит чудо. Я даже, не знаю, как это объяснить, но, и запряженные, Яшка и Борька остаются спокойными. Терпеливо ждут, когда их стронешь с места, ровно тянут, останавливаются при первом «тпру». Они сегодня невероятные миляги, и мы крутимся все быстрее, не очень-то доверяя их добродушию, стараемся кончить работу, пока они такие миляги. И уже некогда смотреть, не идет ли управляющий. И настроение совсем не такое, чтобы ломать об него лопату. Хотя дело уже к вечеру, мы взмокли. У Митьки Рощупкина текут по спине грязные ручьи, и не поймешь, что там было написано.

Через неделю мы узнали, почему Яшка и Борька бесились в ярме: они парные, один научен ходить только слева, другой — только справа, а мы их ставили неправильно. Еще через неделю мы кончили этот ток. Каждый заработал по минус семьдесят рэ. Управляющий сказал, что никогда не думал, что студенты такие сознательные.

Стол подо мной вздрагивает, я поднимаю голову и вижу, что Ваня Сапелкин пробирается к выходу. Пока я вскакиваю и хватаю ватник, он уже прикраивается в углу около двери, и я еле успеваю дотянуться до него. Он теряет равновесие, тычется головой в стену и просыпается.

— Пойдем! — толкаю я его к выходу, но он отстраняется.

— Расхотелось. Мне сейчас сон приснился. Как будто лежу я у себя в общежитии, а за дверью журчит унитаз. Чистый такой, как перед праздником.

Он снова протискивается мимо стола, идет, покачиваясь, к тюфяку. Год назад изо всех удобств он знал только рукомойник с ржавым пестиком.

— А знаешь, — гудит он, — говорят, что они бывают даже с крышками. На таком хоть курсовую пиши.

— Диссертацию! — поправляет Ваню кто-то.

Ваня восторженно всхлипывает, и Ушкин опять шипит из своего угла. Все стихает.

...В августе стоят теплые тихие вечера. Еще можно умыться как следует, и холодной до щекотки водой мы стираем друг другу со спины липкую от пота грязь. Мы втянулись в работу и стали меньше уставать, а Славка-начальник еще не придумал свой коронный фокус с манной кашей. Все захотели быть красивыми.

Когда темнеет, мы усаживаемся вокруг костра, и Вовка Поп берется за гитару. Он грустно поет песню с дикими словами: «Чудесный тот состав бесплотен и бесформен, крушений не бывать, свободным будет путь».

Но дело тут не в словах, хотя и они что-то значат. Нас окружила темная ночь, она проглотила все вокруг и стала за нашими спинами. Она несет нас неизвестно куда на своем темном крыле, и нет на свете ничего, кроме нас, этого костра с ленивым рыжим хвостом и мигающих звезд.

Можно без конца смотреть на огонь. В нем корежатся и гибнут города и страны. Они рушатся и лежат под раскаленным прозрачным пеплом, исходя накопленным теплом, наверное, неожиданным для них самих. Тепло скапливается под развалинами, ему становится тесно, и оно рвет их, освобождаясь. То и дело в костре вспыхивают фонтаны коротких ярких искр.

Время от времени в костер подваливают солому, и усидеть становится трудно. Сильнее всего накаляются голенища сапог. На этой проклятой кирзе можно, наверное, печь блины.

За соломой бегают по очереди. Поднимаются двое и скрываются за темной завесой. Иногда возвращаются сразу, иногда не скоро, и костер съеживается, прижимается к земле, вот-вот погаснет. Но никто не встает, потому, что скирда поблизости только одна. Зато потом костер взвивается столбом, солома шипит и фыркает, как рассерженная кошка. Около костра постоянно движение, кто-то уходит, приходит, пересаживается. Никогда не знаешь, с кем выпадет бежать. А может и вообще не выпасть, потому что Ушкин, став комендантом, орет отбой точно в одиннадцать. Уже тогда он начал нам досаждать.

Предшественником его был Юрка Ермаков, добрейший парень килограммов на девяносто. По утрам он сам, вместо зарядки, колол дрова для кухни. А манную кашу готов был каждому подавать в постель, лишь бы не возиться с подъемом. На отбой ему тоже было глубоко наплевать, потому что сам он, как спортсмен, ложился в десять тридцать. Но Юрку разжаловали после того, как он послал в нокаут Ваню Сапелкина, который провонял портянками весь сарай. Вот тогда кто-то и предложил Ушкина — скорее всего в расчете на его петушиную категорию.

Снова вспыхивает солома. По звуку это еще похоже, как прыгает на раскаленной сковородке сало. Крылышко плиссированной юбки ложится мне на щеку.

Степь несется подо мной, покачиваясь, как настоящее крыло. Балансируя, я то и дело скатываюсь с утоптанной дорожки, выдаю зигзаги влево и вправо и даже сквозь толстую подошву чувствую, как давлю жесткую стерню. Томка неслышно бежит впереди. Я еле различаю, как мелькают ее белые ноги, развевающаяся юбка то укорачивает их, то удлиняет, моя тень то и дело накрывает Томку, и тогда я не вижу ничего, и на мгновение мне становится совсем жутко. Кажется, что в темноте притаилось что-то твердое, на которое вот-вот налетишь. Красный глаз костра застыл на моем затылке.

— Еще один звонок, — еле слышно поет Поп, — и смолкнет шум вокзала. Еще один звонок, и поезд отойдет.