Длинные дни в середине лета

Его мысль судорожно забегала, заметалась, запрыгала между воспоминаниями-образами-понятиями, которые уже столько лет не то чтобы считал — это шло не от ума, а ощущал, чувствовал своими, личными, родными: это были сын, мать, жена — его, его собственные приспособления к жизни, которые держали его во всей мелкой суматохе будней. Но сейчас ни один из этих образов не вызывал никаких эмоций, словно он произносил про себя пустые, ничего не означающие наборы звуков. Только раз, при упоминании Яшки, мелькнула в этом сером безмолвии его физиономия — да и то злая, капризная, какая была, если Яшке что-то не разрешали и он начинал злиться, норовил зацепить локтем или ударить ногой — не просто так, шутя, а чтобы побольнее.

«И ему я не нужен! — с ужасом подумал Евдокимов. — Это я к нему цепляюсь, расстаться с ним на неделю боюсь, всякие дурацкие конструкции горожу, чтобы семью, а прежде всего — его около себя сохранить. А я ему не нужен совершенно уже сейчас. И дальше так будет — только как средство пропитания».

И словно что-то рухнуло. Порвалась связь времен, как сказал Шекспир.

20

К вечеру, в результате осторожных, но неотступных перемещений — так ему казалось, а скорее — волею случая, потому что толпа ожидающих, повинуясь имманентным законам, еле заметно, но постоянно дрейфовала и могла вынести его и к противоположной стене, Евдокимов все-таки приблизился к желаемому месту настолько, что, вытянув руку, сумел кончиками пальцев коснуться спинки кресла. В течение двух следующих часов — с двадцать одного до двадцати трех — он, преодолевая многотонную инерцию дрейфа, удерживал захваченный плацдарм, вытаскивая свое тело из общей массы — в левой руке портфель, сверток он передвигал ногой, до тех пор, пока толпа не выпустила его и не потекла дальше, мимо, уже без него, притиснутого к спинке кресла, но свободного.

Все это время его сознание было, вероятно, выключено. Не полностью, конечно — кто-то все-таки дежурил и докладывал, выслушивая информацию по радио и разговоры в толпе, что существенных изменений не произошло, что ветер дует по-прежнему, московский борт (мелькало именно это словечко) не пришел, поэтому регистрацию не объявляли, торопиться некуда. Ближе к вечеру, когда толпа загустела и движение замедлилось, о чем доложил тот же дежурный, в сознании состоялось что-то вроде совета — Евдокимов наблюдал за этим со стороны, — обсудившего причины этого явления и возможные последствия. Причина оказалась простой: люди, пообвыкнув, пообедав, пообмякнув, стали, кто где был, располагаться на ночлег, а присевший человек, не говоря уже о прилегшем, занимает больше места — поэтому и стало теснее и двигаться стало труднее.

Еще только впадая в этот дрейф или, как он сам думал, начиная движение к намеченной цели, Евдокимов поколебался было — не сходить ли в столовую, неплохо и в туалет по дороге завернуть, но движение уже началось, а с другой стороны, опять выскакивать совсем не хотелось, и он отдался этому медленному передвижению, решив вернуться к этой мысли позднее.

Особенно трудными были последние два часа, когда он, коснувшись спинки кресла, подтягивался к нему, противодействуя движению толпы, старавшейся пронести его дальше — вероятно, к двери, чтобы там развернуть и понести вдоль противоположной стены к буфету, уже закрывшемуся, кажется, — бурдой не пахло. Или ее всю выпили?

На это противодействие ушло столько сил, что вполне объяснимой была его радость, когда, вырвавшись наконец, он сказал себе ликующим голосом: «Все! Точка!» И память услужливо пропела ему: «Здесь мой причал, и здесь мои Друзья». Ничего удивительного не было, вероятно, и в том, что в ту же секунду Евдокимов увидал в ближайшем кресле женщину, которую еще утром окрестил Спиной, — это было как награда за долгие труды и мучения. Эту награду он, конечно, заслужил.

Спина, закинув голову в известной уже шапке, спала, сладко всхрапывая.

«Спиночка! Спиношенька! — подумал размягченный всеми этими переживаниями Евдокимов. — Ну вот мы и встретились. А ты думала, что я улетел. Или я так думал?»

21

В двадцать три ноль ноль убавили свет — выключили светильники через один, стало уютнее, спокойнее, дрейф, обтекавший Евдокимова, приостановился, и слышнее стал вой ветра за стенами — погода не унималась. Теперь пространство аэровокзала напоминало поле после тяжелой битвы — поверженные и в беспорядке разбросанные тела, завалы багажа-амуниции, одинокие недремлющие фигуры уцелевших и жалобный детский плач, возникающий время от времени в той стороне, где комната матери и ребенка.

«Ну да, — подумал Евдокимов, — битва и есть, битва со временем. Не такие уж мы, черт побери, ласточки. И мы его все-таки убьем, а не оно нас».

Он долго и тщательно обдумывал, как ему переменить позицию — ноги уже не очень годились, чтобы стоять, присесть около кресла было не на что — не на портфель же, не выдержит, да и обтопчут, как только задремлешь.