Длинные дни в середине лета

Они помолчали, потом мать сказала:

— Зря ты с Мишкой так. Кто нас, твой генерал, что ли, кормить будет?

— Ладно, — сказала Наташка, — погуляла, спи давай.

Третий день

С утра шел дождь. Капли стучали по подоконнику, как будто кто-то сыпал крупу в пустую кастрюлю. Мать гладила на столе Наташкино платье и пела вполголоса: «А ты улетающий вдаль самолет...».

— Чего распелась? — спросила Наташка.

— А, Таточка проснулась! Ну разве можно с хорошими вещами так обращаться?

— Ладно, положи.

— Не ладно, а спасибо должна сказать. Гляди, как измяла!

И опять запела: «Под крылом самолета о чем-то поет...»

— Во-во — сказала Наташка. — Мы завтракать будем или песни Пахмутовой петь?

— В постель тебе прикажешь подавать? У нас господ с семнадцатого года нет!

— И что тебя участковый вчера не забрал? Как ты мне надоела!

— А ты мне, думаешь, нет? Чего же ты вернулась? Шлендала-шлендала и явилась свои порядки наводить. Очень тебя ждали.

— Ладно, — сказала Наташка, спуская ноги с раскладушки, — я пошутила. Есть дашь что-нибудь?

— Там эти консервы остались. Будешь?

— А ты?

— Я не хочу.

— Знаю я твое «не хочу»!

— Правда не хочу. Голова раскалывается, чайку попью. Сахару только нет. Не трогай платье, пусть просохнет.

— Сухое уже. Давай бутылку.

— Еще одна есть.

— Ты без меня не скучала!

— Приносят.

— Сама бы хоть не пила.

— Хвост не поднимай! Что бы ты без матери делала?

— Две бутылки — двадцать четыре копейки, как раз на триста грамм песку. Трех копеек не хватает. Есть три копейки?

— Даст кто-нибудь.

— Наташка сунула ноги в непросохшие, скользкие босоножки. Мать крикнула ей вслед:

— Только быстро! Я чайник уже поставила.

Нина дожидалась Наташку в подъезде, стояла в углу на первом этаже.

— Ты чего? — спросила Наташка. — Подняться не могла?

— Очень нужно. Мне мама сказала: «Не смей ходить к этим проституткам. Платье через милицию вернем!»

— Ну и беги, целуйся со своей мамочкой!

— И побегу. А ты платье снимай. И возьми свое барахло.

— Здесь я буду раздеваться?

— А меня не касается. Раньше нужно было думать. К ней — как к человеку, а она — как свинья! Ты когда платье обещала принести?

— Ничего с твоим платьем не сделалось.

— Не сделалось! Меня мать знаешь как ругала. И гулять вчера не пустила.

— А я не виновата, что она у тебя психованная.

— Сама ты психованная. Разве так люди поступают?

— А что мне люди? Я проститутка. Ты сама сейчас сказала.

— Это я сгоряча. Мать знаешь как ругалась? Сказала, что и меня с лестницы спустит.

— А я проститутка! Ну беги, зови свою милицию. Что она мне сделает? Пломбу поставит?

— Ладно. Уж и сказать ничего нельзя. Пойдем ко мне, переоденешься. Мать сегодня с утра работает.

У Нины они забрались на тахту, поставили долгоиграющую пластинку, попили чаю, а пластинка все играла.

— Ну и что теперь? — спросила Нина.

— А ничего.

— Но разве ты виновата, что у него родители такие? Подавайте заявление — все равно распишут.

— У его матери сердце больное.

— А правда, что у тебя ребенок будет?

— Теперь уже не будет.

— Врешь! Как же ты?

— Очень просто.

— А где? В больнице?

— Тебе тоже нужно?

— Опять ты врешь.

— Ну и что? Все врут.

— И как ты только не боишься!

— А ты откуда знаешь? Я боюсь. А Гагарину, думаешь, не страшно было? Ничего, сел.

— Сравнила! Он в космос летал, а ты воображаешь из себя чего-то.

— Я не воображаю. Дурой быть не хочу. В кино под ручку ходить, ждать, когда он тебя в подъезде обжимать будет — тебе это интересно, а для меня уже пройденный этап. Понятно?

— А с Витьком ходила?

— Это он за мной бегал. Но это все мура. Таких, как Витек, я могу пачками охмурять.

— Опять врешь! Ты в зеркало посмотри! Подумаешь, Бриджит Бардо!

— Неважно, в темноте все кошки одинаковые.

— Как тебе не стыдно!

— Не смеши. Они об этом только и думают. Хочешь, я у тебя Эдика на один день отобью?

— Врешь!

— А вот это не вру. Спорим?

— Не выйдет у тебя никогда! Он мне такие письма писал, когда воспалением легких болел.

— Чего же ты боишься?

— А я не боюсь!

— Зря.

— Не боюсь. Ничего у тебя не выйдет. Я тебе даже платье самое красивое дам. Пусть он думает, что оно твое. Только вечером принеси.

— Ты проиграешь. Я тебе точно говорю. Любому из них только разреши подержаться — все на свете забудет.

— Эдик не такой. Он хороший!

Наташка быстро переоделась.

— А как ты с ним будешь? — спросила Нина.

— Я-то сумею. А вот ты как? Тебя ведь мать убьет.

— Не привыкать. Только вечером принеси и все расскажешь.

— Это пожалуйста.

— Бутылки свои возьми! — крикнула Нина, когда Наташка уже была на лестнице. — На дорогу тебе нужно?

— Я быстро! — Наташка чмокнула ее в щеку.

— Ну и пусть она меня убивает — кричала Нина, пока Наташка бежала по лестнице. — Пусть! Не поддамся! Смерть немецким захватчикам! Ура!

— Дура! — крикнула ей с первого этажа Наташка. — Дубина!

Дождь вроде перестал, но босоножки опять сразу намокли. Наташка пробежала через двор и была уже перед аркой, когда услышала за спиной протяжный крик. Пожилой человек в мятой шляпе, с замызганной сумкой в руке шел между луж, выбирая дорогу посуше, и, не поднимая головы, кричал по привычке громко: «И-ё-ё!»

— Эй, — крикнула Наташка, — старье берем?