Длинные тени

«Собибор… Их построили на обширном дворе, опутанном колючей проволокой. Высокий гестаповец в блестящем плаще медленно прошелся перед строем, остановился у начала шеренги, а затем, показывая пальцем на пленников, стал считать:

— Айн, цвай, драй…

Дойдя до пятидесятого, он приказал ему сесть на землю. Цибульский оказался сотым, и ему тоже приказали сесть. Сердце сжалось в комок, во рту стало сухо и горько. Офицер монотонно продолжал считать. Когда он кончил, восемьдесят человек сидели на земле: каждый пятидесятый. Гестаповец не спеша достал портсигар, щелкнул крышкой. Сотни пар напряженных глаз следили за каждым его движением.

Он размял сигарету, чиркнул зажигалкой и, отогнав снятой перчаткой струйку дыма, медленно, но четко заговорил:

— Все, кто стоят, сейчас должны раздеться догола. Вещи оставьте здесь. Потом вы пойдете в парикмахерскую, а затем в баню. После мытья получите чистое белье и казенную одежду. Понятно?

Через несколько минут пожитки военнопленных лежали на земле, а колонна голых людей двинулась к баракам, где находилась парикмахерская.

Восемьдесят человек, в том числе и Борис, дожидались своей участи. Они еще не знали, что им просто повезло…»

Печерский читает и не может понять, откуда Борис взял все это. В действительности Френцель никого не считал. Он только приказал, чтобы все столяры и плотники сделали шаг вперед. Вышло их восемьдесят человек. Число сходится. Да и как можно себе представить, чтобы он считал такую массу людей? Ведь для того, чтобы отделить каждого пятидесятого, он должен был пересчитать четыре тысячи человек, а в нашем эшелоне их было тысяча семьсот пятьдесят.

«Среди узников, — читает далее Печерский, — чем-то выделялся невысокий молодой человек с сохранившейся военной выправкой. Спустя некоторое время Борис познакомился с ним. Он отрекомендовался Александром Печерским. Сказал, что был лейтенантом. В плену уже два года. Пытался бежать, но его схватили. Борис коротко, без особых подробностей сообщил о себе».

И снова Печерский недоумевает. С Борисом он был в «юденкеллере» — «погребе для евреев», как его немцы именовали, — в Минском рабочем лагере, в Собибор они прибыли одним эшелоном. Кто же здесь путает — автор очерка или сам Борис? Зачем было Цибульскому присылать эту новосибирскую газету? Каждый приведенный в ней эпизод порождает сомнения. Вот, например, написано, что он убил братьев Вольф — двух гестаповцев, отличавшихся особой жестокостью даже среди душегубов из Собибора. Но этого же не было! С младшим братом расправился член подпольной группы Леон Фельдгендлер, а старшему, Францу Вольфу, к сожалению, удалось улизнуть, возвратиться в Западную Германию, в Эппельгейм.

И, наконец, выходит, что бежал Цибульский из лагеря не с Печерским, Шубаевым, Вайспапиром, а с незнакомыми тремя мужчинами и какой-то девушкой. Для кого же тогда после перехода через Буг изготовили носилки из срубленных дубков?

Сомнения, сомнения… Как от них отделаться? При желании можно найти им объяснение: после событий в Собиборе прошло столько лет, многое забывается. С Цибульским они ведь расстались, когда он был очень болен, бредил, и все же…

— Оля, мне все кажется, что это не тот Борис, который был со мной в Минске, в Собиборе.

— Что ты! Как у тебя язык поворачивается сказать такое? Если это не тот Борис, то откуда он тебя знает?

— Он мог где-то вычитать…

— Может быть, не он, а ты кое-что забыл?