Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино

– Но мы же по-разному понимаем этот образ! И в своей ключевой сцене я вдруг сдамся? Нет, я должна доказать свою правоту, а не вести себя как трусливый заяц.

В филармонии я все время была как во сне. Когда оркестр стал уже замирать, раздался крик: «Я знаю!» О ужас! Это крикнула я. Все повернулись в мою сторону. Муж схватил меня за руку, и мы, пригнувшись, стали пробираться к выходу.

Дома, скинув пальто, я тут же села за свой сценарий. Уже лежа в постели, в полной темноте, я мысленно представила всю сцену от начала до конца. И только после этого заснула – да так крепко, как уже давным-давно не спала.

На другой день ровно в двенадцать я была в павильоне. Меня волновало только одно: как режиссер примет мою версию. В сарае я, к своему удивлению, увидела кресло, в которое и предложил мне сесть Арнштам. Сама идея, что Ася будет сидеть в кресле, показалась мне более чем странной. Но я не режиссер и должна подчиниться. А тут еще оператор по свету сказал, что ему удобнее, чтобы я сидела немного развалясь. Та-ак… В этой позе я стала похожа на барышню, которая ждет, что ей сейчас принесут шампанского. Но, судя по репликам членов съемочной группы, я сижу очень удачно. Непринужденно. Что делать? Я попыталась уговорить режиссера, чтобы он посадил меня прямо, как обычно сидят на стуле, но все в один голос стали уверять, что тогда будет хуже, чем сейчас. Художнику тоже нравилось, как я сижу.

– Но Асе это несвойственно, – пробовала я объяснить. Никто меня, конечно, не слушал. Может, я не права? Со стороны, как говорится, виднее…

Началась репетиция. Я произношу монолог так, как это написано в сценарии. Но, как всегда, говорю очень тихо. Звукооператор ничего не слышит.

– Громче! – раздается голос режиссера.

Что делать? Попробую произносить текст слегка иронично. Мне показалось, что так монолог звучит чуть получше. Но Арнштам запротестовал:

– Говорите так, как мы условились. Никакой иронии!

– Лев Оскарович, позвольте мне сказать мой вариант.

– Ну конечно. Каждый актер имеет право на вариант.

И, подойдя к оператору, Володе Рапопорту, Арнштам стал что-то ему шептать.

– Приготовились к съемке! – скомандовал он.

Но тут же оператор крикнул, что у него кончилась пленка – нужно перезарядить. До конца смены осталось несколько минут. Когда пленка была, наконец, заряжена, раздался звонок – конец смены. У меня потемнело в глазах. Завтра сломают половину декорации – останется только стена, у которой будут снимать сцену расстрела. Я вернулась домой чернее тучи. К счастью, дома был дедушка. Только он один умел исправить мое настроение – сказать то, после чего человек успокаивался, как после валерьянки.

К следующему дню пленка была уже проявлена. Я попросила Арнштама показать мне вчерашний материал.

– Ну зачем вам его смотреть? Иногда это сбивает актера, – убеждал меня режиссер.

– Но раньше я ведь смотрела. Почему же именно эту сцену мне не нужно смотреть?

Арнштам наконец сдался, и мы пошли в просмотровый зал. Когда я увидела себя в кресле, я чуть не расхохоталась, до того это выглядело нелепо. Если бы в кресле сидела Зойка – другое дело: такая поза именно в характере Зойки, но никак не Аси. Расстрел на другой день не снимали: Черкасов был занят на репетиции в театре. Снимали какие-то другие сцены. Потом кто-то узнал, что «монолог в кресле» будут снимать еще раз. «Если это правда, – подумала я, – попробую действовать хитрее, чем в прошлый раз. Они сами учат меня хитрить». Я твердо решила бороться до конца – иначе мне грош цена.

Когда я вошла в «сарай», к моей великой радости, «чудесного» кресла я там не обнаружила: вместо него у огня стояли простые ящики. Отлично! Кто придумал поставить ящики? Юткевич (он был шефом нашей картины) или Пиотровский (худрук «Ленфильма»)? Впрочем, неважно. Главное, эти ящики – то, что надо! Прекрасная идея! К тому же выяснилось, что сначала будут снимать мою версию.

– С чего хотите начать? – весело спросил Арнштам. Он был в хорошем настроении. – Вы ведь просили снять вашу версию, – продолжал Лев Оскарович, – а как я уже говорил, желание актера для меня закон.

И тут же начал усаживать Зойку (ее играла Зоя Федорова) и меня на ящики, а Наташку (Ирину Зарубину) – в стоявшую недалеко от ящиков старую барскую карету. Сидеть на ящиках было очень удобно.

– Мне бы хотелось занять вас делом, – сказал Арнштам. – Что, если вы будете сворачивать бинты? Вы же санитарки, и ваш реквизит должен быть в полном порядке.

– Очень хорошо, – сказали мы с Зойкой синхронно.

Итак, я сижу не в кресле, а на ящиках, занимаюсь делом и буду произносить свой монолог. Какое счастье!

Раздается команда режиссера:

– Генеральная репетиция и съемка!

Я сразу же начала свой вариант монолога: выкинула сценарный текст, где Ася, расстегнув кофточку и глядя на свой бюст, говорит: «…И грудь у меня не растет…» – но зато использовала находку актера Пославского, игравшего в нашей картине Силыча. Встретив трех подруг, которых он последний раз видел, когда они были еще детьми, и пытаясь угадать, кто из них кто, Пославский, показав на Асю, сказал:

– А эта пуговица так и не выросла.