Длинный путь от барабанщицы в цирке до Золушки в кино

Нерешительно открываю дверь и попадаю на сцену. На сцене – трибуна, а внизу, в зале, – кровати с ранеными. Подхожу к трибуне. Мама дорогая! Трибуна рассчитана на великана, а я-то… скажем так, не великан. И ни одного стула, чтобы встать на него. Что делать? Попробовала обойтись без подставки. Ну конечно! Над трибуной торчит только моя макушка. Дурацкое положение. Внизу раздались смешки. Тогда я вышла из-за трибуны на сцену. Раненые стали хохотать еще дружнее. Судя по репликам, теперь их насмешил мой боевой костюм. Что ж, я рада, что они развеселились, а из-за чего – неважно. Подойдя к авансцене, я, не обращая внимания на смех, начинаю понемногу разоблачаться: снимаю сумку с медикаментами, винтовку, каску… При этом я рассказываю бойцам, как в саду Госнардома, приняв меня за мальчишку, сердобольный дядечка из лучших побуждений так треснул меня по шее, что я упала на дно траншеи. Рассказывая это, я хотела снять с себя козью куртку, но услышала голоса: «Не снимайте, а то замерзнете! Здесь холодно!»

Кто-то из раненых крикнул:

– Товарищ Жеймо! Спуститесь, пожалуйста, в зал, к нашим койкам, – мы плохо вас слышим из-за гогота!

Смеялись они, как здоровые, – и меня это очень обрадовало. Я спрыгнула со сцены, подошла к ближайшей койке и, сев возле раненого, предложила:

– Давайте сделаем так: вы будете задавать мне вопросы, а я буду отвечать.

И тут началось!

– Почему вы остались в Ленинграде?

– Как почему? Кому-то же надо оборонять город.

Снова дружный смех. Кто-то спросил:

– Скажите, а правда, что Шостакович тоже в Ленинграде?

– Он был в Ленинграде до конца октября, служил здесь в полках народного ополчения и написал две первые части своей симфонии, посвященной Ленинграду. А потом по приказу из Смольного был эвакуирован.

– А правда, что американцы предлагали ему свой самолет, чтобы увезти в Америку?

– Правда. Чистая правда. Но он отказался.

– А что он сейчас делает?

– Продолжает писать Седьмую симфонию. О войне и Ленинграде.

– А когда он ее закончит?

– На этот вопрос я ответить не могу. Творчество – штука довольно сложная. Но я уверена, что он отдает этому все свое время и все свои силы.

– А много сейчас в Ленинграде артистов и режиссеров?

– Немало. И все они днями и ночами дежурят на крышах домов, ликвидируют зажигательные бомбы.

Вопросов было множество. Бойцам интересно было знать все о кино, о творческих людях. Время пролетело незаметно. Но вот раздался звонок: ужин. Я попрощалась с ранеными, а они пожелали мне поскорее встретиться с моими ребятишками и мужем.

– И пожалуйста, уезжайте отсюда! Вы нам лучше делайте в тылу фильмы. Это для бойцов на фронте – хорошая зарядка перед боем.

Меня опять привели в столовую, принесли щи, но я снова не смогла съесть и пары ложек. Офицер взглянул на меня, вздохнул и дал мне какой-то пакет, сказав:

– Это от нас – в благодарность за веселый и интересный вечер.

Попала я домой, когда было совсем темно. На пороге меня встретила Эля:

– Где ты пропадала? Я вся извелась! Ты бы хоть позвонила! – чуть не плача, восклицала она, забыв, что телефон у нас давно не действует.

– Эличка, у меня с собой не было звоночка, а то бы, конечно, позвонила. Я была в госпитале.

– Ты что, заболела?

– Нет, к счастью, я совершенно здорова – даже насморка нет. У меня была встреча с ранеными бойцами.

Я протянула Эле пакет.

– Что здесь?

– Сама не знаю.

Развернув пакет, мы увидели булку, сахар и консервы!

– Вот это встреча! – воскликнула Эля. – Но ты же говорила, что не любишь выступать без определенного номера.

– Не люблю. Но… Разговор со зрителем – тоже номер, если есть о чем поговорить.

Не люблю дежурить на самом «Ленфильме». Как только тревога и везде гаснет свет, я тут же вхожу в какой-нибудь кабинет, вскакиваю на стол, сажусь по-турецки и смотрю в окно.

Во время одной из очередных тревог, когда я, сидя на столе, пережидала бомбежку, вдруг открылась дверь и в кабинет вошел директор студии.

– Вы почему сидите на столе? – сердито спросил он. – Да еще у окна! От взрыва стекло может лопнуть и ранить вас – так что стол от бомбежки вас не спасет.

– Да я не бомбежки боюсь, а крыс: как начинается тревога, они вылезают из своих нор и носятся как сумасшедшие по всей студии. Уж лучше раны от стекла, чем крысы.

В это время в кабинет влетает один из актеров. Рука у него в крови. Директор дает мне команду:

– Дежурная! Перевяжите раненого! – и выходит из кабинета.

Мягко выражаясь, я не очень профессионально делаю перевязки. Когда я пришла на курсы медсестер, мне там сказали:

– Мы видели фильм «Подруги» – вы и так уже все умеете, вам наши курсы посещать не нужно.

То, что весь мой опыт – это одна перевязка после одной репетиции, я объяснять не стала. А зря! Сейчас я очень пожалела об этом.

Спрыгнув со стола и собрав в кулак все свое мужество (я боюсь вида крови), стала перевязывать руку актера – ведь кроме меня сделать это было некому. Как всегда в таких случаях, я вообразила, что это съемка и что у него на руке не кровь, а раздавленная клюква.

– Это вас осколком так ранило?