Дмитрий Гулиа

Таково было мироощущение поэта, когда он подал заявление о приеме в Коммунистическую партию Советского Союза и был принят в ее ряды. Так в добрый час завершилось политическое «самообразование» беспартийного человека, искавшего правду и жившего ради народа. И еще окрыляло его сознание того, что «друзья при штурме высоты твое поддержат знамя». Без этого счастье его не было бы полным.

Дмитрий Гулиа уже стар. И тут уже не скажешь словами Самеда Вургуна: «Поэт, как рано постарел ты!» Старость пришла к сроку. Это видно и нам, его близким, которые упорно отгоняли от себя эту мысль. Впервые он не присутствует на собственном юбилее — в день восьмидесятипятилетия: слушает передачу из Государственного театра Абхазии по радио. Мы уговорили его не ходить в театр — поберечь силы. И он согласился. После небольшого сопротивления. Мама многозначительно посмотрела на меня, и я понял ее без слов: отец чувствовал себя плохо. Впервые написал он об этом Николаю Тихонову. «Ваш больной и преданный друг…» — так закончил отец письмо. «Неужели наступает этот невероятный час?» — подумал я. Глядя в его молодые глаза, я не верил этому. 20 февраля 1959 года Олег Моисеев писал в московской газете: «И сейчас Дмитрий Гулиа полон новых творческих замыслов, вот только зрение ослабло, но Татьяна Дмитриевна, заботливая и любящая дочь его, преподавательница литературы Сухумского пединститута, записывает под диктовку отца короткие рассказы и стихи, над которыми он сейчас трудится». Гулиа производит «отличное» впечатление на гостей: он оживлен, цвет лица прекрасен, глаза блестят, память великолепна. Шота Акобия пишет: «Для меня навсегда останется удивительной его память. Когда в начале 1960 года у него на квартире гостил Георгий Леонидзе, Д. И. говорил о старых грузинских друзьях: грузинских историках и литературоведах, о новых трудах абхазских и грузинских историков, высказывал различные замечания. И об этом пишет Георгий Леонидзе в своих воспоминаниях, которые опубликовал в «Литературной газете». Но там нет одного факта, о котором я сейчас хочу сказать. Леонидзе стал читать наизусть какое-то стихотворение на греческом языке, которое, видимо, преподавали в семинарии. Леонидзе внезапно умолк, забыв строки. Д. И. помог ему и продолжал читать это стихотворение на греческом языке».

Дом Гулиа по-прежнему широко открыт для гостей. Гулиа по-прежнему любит поговорить и послушать друзей. Аркадий Деев пишет: «Иногда мы часами просиживали с ним вдвоем. Говорили и молчали…» «Он умел хорошо слушать. Вероятно, потому, что весь был обращен к человеку и меньше всего думал о себе». Однако каждый входящий сюда теперь предупреждается строго-настрого: поэт Ласуриа не скончался, а только тяжело болен. Мы старались уберечь отца. А он каждого входящего к нам в дом спрашивал:

— Как Алешино здоровье? Что говорят врачи?

Когда он сам смертельно заболел, просил профессоров:

— Прошу вас навестить Ласуриа. Ему ваша помощь нужнее…

Болгарский писатель Ангел Тодоров пишет: «…Он проводил нас до порога своего дома. Сквозь стекло автомашины я видел его в последний раз — его благородную, несмотря на годы, молодую осанку». Елена Андреевна была уверена: Дмитрий Иосифович еще долго будет «подводить» врачей — просто так он не сдастся. И я верил этому. Да и как не верить, глядя на него и слушая его стихи? В самом последнем стихотворении, «Старику», переведенном в Агудзере Евгением Долматовским, Гулиа писал: «Пускай все люди говорят — ты стар, колени слабые и сгорбленным ты стал. Ну, а в глаза твои те люди заглянули?.. Когда ты взором в дали залетал… А сердце слышали они твое?..» Могучий дух не желал сдаваться, и не так-то просто было согнуть этого горца. Когда его ограничивали в еде, он возмущался: ему хотелось жареного мяса с дымком, а ему предлагали «паровые котлеты, которые для больных». И он в таких случаях просил своего внука Диму прочитать стихи Назыма Хикмета о сердце, которое, «если от гнева или от радости разорвется — пусть разорвется». И говорил:

— Надо жить, а не лечиться всю жизнь.

И, как всегда, не терпел безделья, как всегда, пытался сберечь для работы каждую секунду. Он писал за неделю до смертельной болезни. «Надо жить полнокровно, знать и жизнь и людей Опять же — время! Стало быть, не надо зря терять ни единой секунды».