Дмитрий Гулиа

— В молодости при мне всегда было оружие, — рассказывал Гулиа. — Барабан револьвера был заряжен, и полным-полно пуль в карманах. Однажды мы кутили, а утром я проснулся дома. Напрягал память, но так и не смог вспомнить, как попал сюда. На коне? Пешком? Я проверил пистолет — ни единого заряда. Обшарил карманы — ни единой пули. Что за наваждение! Одеваюсь, иду во двор, чтобы встретиться с теми, кто бражничал вместе со мной. Спрашиваю: «Ну, как вчера кутили?» — «Отлично!» — отвечают мне. «Да, было очень хорошо», — говорю я. «А ты был в ударе, — говорят мне. — Стрелял как сумасшедший». — «На то и пир», — отвечаю. «Все обошлось хорошо: ты успокоился, когда выпустил в потолок все пули». Вот как! И я дал себе зарок: больше никогда не пьянеть. И слово свое я держу.

Он утверждал: «Чем более талантлив литератор, тем дольше положено ему жить на благо народа».

Свою автобиографию Гулиа закончил следующими словами: «Я пишу очень коротко. Всего не скажешь в небольшой статье. Думаю, что в моих стихах и прозе можно найти все то, что отсутствует здесь. В конце концов литератор — это его творчество. Каждого, кто заинтересуется моей скромной личностью, я отсылаю к моим произведениям».

Если проанализировать произведения последнего десятилетия, то мы увидим, как Дмитрий Гулиа методично, год за годом углублял свою поэзию. Он уже видел не только вокруг, но далеко. И за туманными подчас далями вставал яркий образ. Он шел к нему, словно самолет, который из точки превращался в живое человеческое сердце, словно бесстрашная птица, парящая среди туч.

Это не автопортрет. Относительно себя поэт не заблуждается. Он говорит, глядясь в волну: «Глаза у него мои, не таю, узнаю улыбку мою. Но седина, морщины притом. И палка — только взгляни! — как жердь, подпершая старый дом…» Однако не об этом внешне старом человеке речь. Гулиа видит то, что скрыто за этим образом. Человек силен, он может все. Разум его безграничен, как само море, лежащее перед домом поэта. «Я человек. Я друг твой. Я твой брат. Стою под солнцем, свету солнца рад. Моя земля — мне твердая опора. Я все могу: подняться в высоту, поспорить с быстрой птицей на лету. Создать моря и передвинуть горы. Я все могу!» У лирического героя Гулиа большая жажда жизни. Он много сделал, этот человек. А хочет большего. Не может жить без дела, не может сидеть сложа руки и предаваться сладостным воспоминаниям или красивым мечтам о будущем. Как много лет тому назад, голова и руки не знают покоя. «Я должен размышлять и работать, работать и думать даже в годы мои, даже в восемьдесят три мои года. Какая бы ни стояла погода. Без скидок, без жалоб, о недугах своих забывать — и весною и летом, зимою и осенью, лени не поддаваясь, работать, писать». Герой, изображаемый Гулиа, счастлив, глаза его видят далеко, и сердце работает почти без износа. У этого героя очень много друзей, они едут к нему со всех концов нашей земли. «И мне удивительно хорошо: отовсюду сошлись друзья! Иду — здороваюсь с латышом, жму руку уральцу я». Это ощущение локтя, который рядом с тобою, теплота дружеских глаз хорошо переданы поэтом в стихотворении «Человек в горах»: ничего не страшно — ни круча, ни отвесная скала над головой, если рядом с тобою друг, пусть даже незримый!

Образ человека, созданный поэтом, красив во всех отношениях. Человек добр с друзьями и детьми, суров с врагом, дерзновенен в своих замыслах, нежен в любви и чист душою. И несгибаем в борьбе. Если же судьба поставит его в безвыходное положение, если кольцо врагов сожмется вокруг, то и здесь он найдет выход. Уподобится гулиевскому оленю, который, «ринувшись в пропасть, вперед… стал на мгновение птицей» и «по-прежнему непобедим…».

Гулиа много лет, но он еще не собирается подводить итоги. Строит планы будущих произведений, дописывает одну из лучших своих поэм — «Мой очаг». В ней много грусти, много личной драмы, в ней и трагедия абхазского народа в целом. Разве можно отделить собственную драму от судьбы народа? Возможно ли отграничить две волны одного потока? Корнелий Зелинский пишет: «В личной судьбе и многообразном творчестве писателя отразились судьбы его родного народа». Сознание исполненного долга перед народом воодушевляет поэта. Он счастлив, ибо счастлив народ, весь советский народ, идущий вперед и смело отбрасывающий негодный груз прошлых лет. Счастлив, ибо: «Абхазия моя — со мной, и вся Страна советская — со мной». Счастлив, ибо всем существом своим ощущает победу того, во имя чего жил с малых лет, — великую победу абхазской национальной культуры. Без этого, разумеется, жизнь его не была бы жизнью, без этого не существовал бы народный поэт. Поэтому Гулиа с полным внутренним удовлетворением и без излишней скромности мог написать: «Работой своей я доволен, поскольку все, что делал, делал искренне». В прямом и переносном смысле слова он с полным правом мог завершить поэму «Мой очаг» словами: «Жив мой очаг! Огонь в нем не погас. Жив мой очаг!.. Гори, очаг, для нас!»