Днепр

Иногда в вагон заходили часовые. Подозрительно поглядывая на штатских, перешептывались. И всякий раз, когда они приближались, Кашпур поднимался с кучи мешков и объяснял им, что он и его спутники находятся в этом вагоне с разрешения коменданта поезда мистера Гроули.

Потоптавшись на месте, часовые выходили на площадку.

А комендант в это время находился на паровозе, бросая беспокойные взгляды то на безмолвного машиниста, то в окно, за которым пролетала ночь.

Коменданта тревожили молчаливость машиниста, угрожающая тьма украинской ночи. А паровоз кряхтел, жалуясь ветру, который путался у него в колесах, что тяжело тянуть двадцать четыре вагона с грузом пулеметов, снарядов, пушек, солдат.

В шифрованных телеграммах, посланных из Николаева, эшелон значился за номером 209, как «особо секретный, государственного значения».

Коменданту Гроули была вверена судьба 209 эшелона. Его надо было доставить в Херсон, а там, по согласовании с британскими властями, погрузить на суда.

Сидя на степном полустанке за телеграфным пультом, Марко Высокос разобрал в шифровке, что эшелон 209 идет в направлении полустанка. Пора было принимать меры.

Сонный телеграфист по приказу Марка передал шифрованную депешу дальше; с соседней станции позвонил телефон.

Телеграфист — он же исполнял обязанности начальника полустанка — снял трубку и подал ее Высокосу.

— Говорите сами, — тихо сказал Марко.

— Они спрашивают, свободна ли станция, — прошептал телеграфист, отняв от уха трубку.

— Скажите, что свободна.

Телеграфист передал. А на соседней станции стоял, склонившись над аппаратом, комендант поезда капитан Гроули. Услышав такой ответ, он приказал отправляться дальше, хотя далеко не был уверен, что эшелон где-нибудь не перехватят большевики.

Ждать можно было чего угодно. Но больше всего пугала перспектива наскочить на разобранный путь, скатиться под откос и взлететь на воздух со всем своим грузом.

И капитан с двумя лейтенантами стоял в паровозной будке, не отходя от машиниста. Готовый ко всему, он держал руку в кармане, нащупывая пальцами браунинг.

Поезд полз через лес. Снопы искр падали на крепкие сосны.

Капитану Гроули казалось, что во тьме блестят глаза.

Однотонно поскрипывали в вагонах ящики с патронами, ритмично двигались в гнездах снаряды. На площадках, кутаясь в шинели, жались к пушкам часовые.

Кашпур сидел на мешках, мало интересуясь тем, что в них находится. Его спутники молчали. За минувшие сутки темы бесед исчерпались. Они знали уже друг о друге столько, что говорить стало не о чем. Впрочем, даже в молчании их было что-то общее. У каждого в мыслях маячил спасительный Херсон.

Еще несколько часов назад они ругали последними словами английского офицера за грубое отношение к ним — трем известным помещикам. Этот грубиян заставил их ехать в багажном вагоне среди всякого сора. Проклятия щедро сыпались на голову коменданта поезда. Но вскоре их задор пропал. Они прекратили брань и завели разговор об опасности, которая в равной мере угрожала и эшелону, и его случайным пассажирам.

Утешая себя тем, что большевики далеко и что все равно они, безоружные, ничего не смогут сделать с эшелоном, спутники все же не могли скрыть беспокойства.

Самым приятным для всех троих было воспоминание о том, что так недавно им принадлежало.

Запасливый Вечоркевич достал из узелка еду и бутылку вина…

Высокий, худощавый сахарозаводчик Власов с жадностью смотрел, как помещик поглощал ветчину. Он страдал язвой желудка и придерживался в питании правил, предписанных врачами.

Кашпур, откинувшись к стене вагона, дремал. Сначала он прислушивался к вялому спору о политике между Вечоркевичем и Власовым, но его раздражало бессмыслие этого разговора, и небольшим усилием воли он заставил себя не слушать их.

Наконец настала минута общего молчания. И тогда каждый понял неопределенность своего положения.

Напрасно они думали, что Гроули унизил их достоинство, забыл о них. Наоборот, комендант несколько раз вспоминал о своих пассажирах и даже имел намерение пригласить их в свой вагон. Но мысли о гостеприимстве рассеялись, как только поезд нырнул в неизвестность весенней ночи.

Полулежа на мешках, пргруженный в тяжелые мысли, Кашпур готовился к любым неожиданностям. На миг ему показалось, что в жизни его произошел головокружительный поворот к прошлому и что предстоит снова выбиваться наверх.

Он горько улыбнулся, поняв, что это пустая мечта.

К прошлому возврата не было. Оно, словно ручей, перегороженный запрудой, повернуло в чужое поле, и только воспоминание ныло в груди, как осенняя непогодь.

По степи разлилось иное море. Бурливый плеск воли его сметал все плотины, и Кашпур понимал отчетливее, чем когда бы то ни было, что он не более чем щепка в бурной пучине вод.

Он пытался найти утешение в мыслях о Херсоне, но их глушил неумолчный шум колес.

Данилу Петровичу вспоминались десятки его поездок, и он думал, что еще ни разу в жизни не был для него так неприятен и страшен стук вагонных колес.

Только бы не попасть в руки красных! И он, и его спутники решили выдать себя за пленных, если эшелон захватят большевики.