Днепр

Власов устроился поудобнее в углу вагона и спал, наполняя тьму густым храпом.

Вечоркевич придвинулся ближе к Кашпуру и, стараясь разглядеть в темноте его лицо, с деланной веселостью произнес:

— Завидую таким, как господин Власов. Слышите, какого храповицкого задает?

Кашпур промолчал. Власов бойко высвистывал носом.

— Данило Петрович! — продолжал Вечоркевич, бросивший первую фразу, только чтобы убедиться, что Власов уснул. — Послушайте, Данило Петрович!

— Ну, ну, слушаю, — нехотя отозвался Кашпур.

— Беспокоит меня… одно… — замялся Вечоркевич, не отваживаясь сразу признаться, что же именно его тревожило.

— Что с деньгами делать, если к красным попадете? — жестко засмеялся Кашпур.

— Вы откуда знаете?

— Кто не догадается? Всю дорогу за грудь держитесь. Проверяете, крепко ли зашиты. Верно, много там?..

— Не издевайтесь, Данило Петрович, не стоит. Вам счастье выпало. А меня сожгли, вконец разорили: все, что имею — здесь, со мной, — и он провел рукой по пиджаку.

— Кредитки или золото? — вяло поинтересовался Кашпур.

— И то, и другое, — робко ответил Вечоркевич.

— Кредитки выбросьте, а золото проглотите, — посоветовал Кашпур. — Поймают красные — расстреляют, и останется оно у вас в животе, ваше будет.

Вечоркевич с ужасом отодвинулся от Кашпура, но холодные, насмешливые слова настигали его.

Он вдруг почувствовал, что совершил непоправимую ошибку, доверившись Кашпуру, и затих, нащупывая дрожащими пальцами зашитые в подкладку пиджака золотые десятки.

— Лучше на ветер, в море, в золу, только бы им не достались, — продолжал немного погодя Кашпур.

— Вам хорошо, — огрызнулся Вечоркевич, — вы, говорят, в иностранные банки все вложили…

— А сам я — здесь! — почти крикнул Кашпур. — Здесь, с тобой, в этом вонючем вагоне, обреченный неизвестно на что…

— Не кричите, тише! — прошипел Вечоркевич, вытягивая перед собой руки, словно защищаясь.

Кашпура душила ярость.

— Эх, падаль вы, Вечоркевич, слизняк!

— Как вы смеете! — огрызнулся помещик. — Это же ваш Петлюра так управляет вашим государством. Любуйтесь плодами его рук. Радуйтесь, ваш сын у него в советниках ходит, а вы в это время трясетесь в багажном вагоне…

Кашпур не отвечал, и Вечоркевич осмелел:

— У нас в Польше этого не будет! Не будет никогда! Пилсудский покажет себя, увидите!..

— Опять про политику… — раздраженно заметил Власов, просыпаясь.

— Ступайте вы к черту с вашим маршалом! — отрезал Кашпур. — Все летит кувырком, и он полетит…

Кашпур лег и притворился, что спит. На самом деле, закрыв лицо руками, он погрузился в свои заботы, озлобленный на весь мир, понимая в глубине души, что не скоро увидит свою Дубовку, но не допуская мысли, что расстался с ней навсегда.

Угрожающий скрежет железа заглушил завывание ветра. Марко стоял, наблюдая, как партизаны разбирали линию. На ощупь находя стыки, люди откручивали гайки и, подложив железные ломы, отводили рельсы в сторону.

В станционном домике дремал телеграфист. На табурете у телефона сидел часовой.

В комнату долетел лязг железа. Телеграфист поднял над столиком обросшее утомленное лицо.

— Линию разбирают, — он укоризненно покачал головой.

— Для дела разбирают, — нехотя отозвался боец. — А ты помолчи.

— Я помолчу, — согласился телеграфист.

Марко ходил вдоль железнодорожного полотна, вглядываясь во мрак. Порывистый ветер раздувал полы его кожанки, забирался под воротник.

Было приятно идти по насыпи, подставляя лицо ветру.

Вдоль колеи, под откосом, лежали цепи партизан. У коновязи за полустанком ржали лошади.

Марко остановился в поле. Все было готово. Эшелон они заберут, солдат обезоружат, возьмут снаряды и патроны, а потом…

— Потом видно будет, — громко проговорил Марко и повернул обратно.

Он был спокоен. Все, что тревожило его, отлетело и скрылось в ночной тьме. Одно только не забывалось — недвижное лицо Петра Чорногуза. Оно стояло у него перед глазами, и, может, оттого в сердце билась волна веры и решимости.

Партизаны ждали сигнала командира.

Ночь и ветер завладели полустанком, степью, всем вокруг.

Усталость навевала сон, и люди, чтобы не покориться ей, курили цигарку за цигаркой. Закурил и Марко, но затяжка оставила во рту неприятный привкус, и Марко, выплюнув самокрутку, раздавил ее сапогом.

Он прилег на полотно и приложил ухо к холодному рельсу. Чутким ухом уловил далекое громыхание поезда. И Марко вспомнил, как несколько лет назад он слушал перед половодьем шум днепровской воды, скованной на поверхности льдом.

Это воспоминание принесло с собою и другие мысли, и, чтобы избавиться от них, он быстро вскочил на ноги и спустился с насыпи.

— Охрим! — позвал он.

Из темноты вынырнула высокая фигура.

— Идет! — сказал командир. — Передай по цепи, чтобы приготовились!

Охрим ничего не ответил. Марко только услышал, как зашелестела под его сапогами трава.

В груди захолонуло.

Это было волнение перед боем. Марко знал уже: оно до первого выстрела.

Но думать об этом не пришлось.

В следующую минуту грохот состава послышался уже совсем близко, и в темноте обозначились огни паровоза.

Вагоны замедлили ход: видимо, с поезда заметили, что рельсы разобраны.

Марко взбежал на насыпь и крикнул:

— Вперёд!