Днепр – солдатская река

Воронцов стоял в двух шагах от стёжки, по которой возвращалась от родника Зинаида. Туда она пролетела мимо, даже не взглянув в его сторону. Только ветер слегка колыхнулся ему в лицо и донёс её запах. После света глаза не привыкли к темноте – что она могла увидеть? Но и обратно она шла тоже быстро и тоже на ощупь, изредка соступая с белой стёжки и забредая в тёмную дымную росу. В какое-то мгновение она увидела его, узнала, охнула, и белая доёнка глухо звякнула к её ногам. Зашумела в траве вода. Всего одно мгновение длилось молчание. А в следующее она произнесла его имя. Произнесла без всякого вопроса, как будто заранее зная, что он придёт именно в этот вечер и именно сюда. Он подбежал к ней и обнял, и сразу узнал её тело и её запах. В какое-то шальное мгновение ему показалось, что он целует Пелагею. И даже имя Пелагеи задрожало под горлом. Но только одно мгновение длилось это ослепление.

– Зиночка… Зиночка… – Задыхаясь, он шептал в её волосы одно только слово, одно только имя. Его было достаточно, чтобы выразить всё, что сохранил он для неё и что принёс теперь к ней, в этот поздний неурочный час.

– Вернулся… Ты вернулся к нам… Сашенька… – Она вырывалась из его рук и сама обнимала его, обхватывала голову, оплетала плечи, целовала в глаза и в губы. Он чувствовал её тёплое дрожащее дыхание. Видел её широко раскрытые глаза, в которых были и радость, и изумление, и ещё то, что видел он в глазах её сестры однажды ночью, когда над ними летала бабочка-королёк…

Во дворе скрипнуло.

– Зина! Ты где, доча? – послышался голос Петра Фёдоровича.

– Да здесь я, тятя! – Отозвалась она не сразу, и то, что она запоздало откликнулась, и это «да здесь», произнесённое возбуждённо, радостно, заставили Петра Фёдоровича снова окликнуть её:

– Что там такое, Зина?

– Саша вернулся! – сказала она дрожащим, западающим голосом.

Во дворе на некоторое время воцарилось молчание.

– Какой Саша? – уже тише спросил Пётр Фёдорович.

– Саша! Наш! – снова сказала Зинаида.

– Наш? Неужто Ляксандра? Курсант?

Уже решительно стукнула калитка, послышались торопливые шаркающие шаги. Пётр Фёдорович дважды обошёл их вокруг и сказал:

– Ну-ка, дочь, отпусти. Дай поздоровкаться. Оплела, как хмель… Над ж, и правда приехал. Вот тебе и Топор… – И Пётр Фёдорович засмеялся, то ли вспомнив прозвище, которое когда-то дал Курсанту, то радуясь за дочь и за всё то доброе, которым не обносила их дом скудная жизнь нынешней военной поры.

– Вот, тятя, видишь… Приехал… – Зинаида всхлипывала и смеялась, и снова всхлипывала, будто всё ещё не веря случившемуся.

– А как же вы думали. Приехал. Что я вам говорил? Не тот человек, чтобы родное бросить. А чтой-то от тебя лекарствами пахнет? Из госпиталя, что ль?

– Из госпиталя. В Серпухове лежал.

– Стало быть, ранило. Сильно?

– Сильно.

– Ну, ранило – не убило. Пошли-ка в дом. Тут тебя давно ждут.

В доме, видать, услышав голоса, доносившиеся с улицы, тоже все переполошились. Когда Воронцов переступил порог, возле белой печи, занимавшей добрую половину малой горницы, увидел стоявших в ряд Пелагеиных сыновей. Сбоку стояла мать Зинаиды Евдокия Федотовна. Она держала на руках девочку. Девочка смотрела на него глазами Пелагеи. Это Воронцов отметил сразу. И не только глаза, но и взгляд был Пелагеиным взглядом. В лице, может, и правда было что-то его, отцово. Конечно, что-то было. Зинаида написала правду. А глаза и взгляд – материны.

Евдокия Федотовна что-то шепнула девочке на ухо. Та внимательно и, как показалось Воронцову, недоверчиво посмотрела на неё. Затем Евдокия Федотовна опустила её на земляной пол.

И тут младший Пелагеин сын, Колюшка, подбежал к Воронцову и с криком:

– Папка вернулся! – обхватил его, прижался к шинели и шумно зашмыгал носом.

За младшим двинулся Федя. Он молча ткнулся головёнкой в живот Воронцова и заплакал. Но старший, Прокопий, остался стоять у печи. Он побледнел, вытянулся и не знал, что ему делать. Он узнал Воронцова, и ему тоже хотелось кинуться к нему и обнять, но это был не отец.

А Воронцов смотрел на девочку, которая, видя, что братья не боятся чужого, медленно и косолапо перебирала ножками по земляному полу и тоже приближалась к нему. Затем она остановилась, внимательно посмотрела на него Пелагеиными глазами, словно решая, можно ли доверять этому незнакомому большому дяде в шинели, и внезапно радостно, доверчиво вытянула вперёд ручонки. Воронцов подхватил её и бережно, чтобы не испугать, прижал к груди.

– Вот, Ляксан Григорич, дочка твоя. Сберегли. Своячене руки за это целуй. – Пётр Фёдорович подошёл к столу, сел на лавку и по-хозяйски положил руку на столешницу.

Улита замерла в руках Воронцова, как пойманная птица, которая ещё не знала, добро ли то, что она оказалась в этих крепких, тёплых руках, или ей надо попытаться поскорее из них высвободиться. Зинаида почувствовала настроение девочки и взяла её к себе. Улита тут же радостно обхватила её за шею цепкими загорелыми ручонками. Но в следующее мгновение оглянулась на Воронцова и осторожно улыбнулась и ему. Всё в ней было Пелагеино, не только глаза.