Дневная поверхность

Берберы, сделав свои дела и выпив вместе с гостеприимным Омедом по чашечке кофе, ушли, а суданец остался. Он стоял, слегка прислонившись к стене, и пристально, не мигая, как смотрят на пламя костра, глядел на Омеда, который, сняв с полки тамтам, начал медленно, а затем все скорее наигрывать какой-то ритмический, тревожный и мелодичный мотив. Зажав тамтам под мышкой, он, ударяя обеими руками по коже, извлекал из него низкие мощные рокочущие звуки, которые невольно завораживали не только суданца, но и меня. Сам не зная почему, я вышел из-за своего прикрытия, снял с полки еще один тамтам и стал подыгрывать Омеду. Суданец, на секунду оторвав взгляд от Омеда, блеснул на меня своими узкими глазами и отвернулся. Между тем Омед все ускорял и ускорял темп ударов, я уже с трудом вторил ему. Вдруг суданец, до того совершенно неподвижный, медленно вошел в довольно широкий прямоугольник между прилавками и, слегка приседая то на одну, то на другую ногу, закружился в грациозном и воинственном танце.

Это было довольно фантастическое зрелище. Теплая и темная африканская ночь под огромными звездами и выступление небольшого самодеятельного ансамбля, в котором суданец танцевал, а нубиец и русский играли.

Откуда-то собралось несколько зевак, которые сдержанно, но явно одобрительно что-то выкрикивали.

Когда танец наконец закончился, я был страшна горд — еще бы, это было первое и единственное в моей жизни участие в каком-либо музыкальном мероприятии, да еще в такой своеобразной компании. Омед пригласил нас с суданцем к столу, на котором, помимо неизменного кофе, появилась и оплетенная бутылка с мутной пальмовой водкой. Я принес из отеля заветную баночку икры, и мы очень неплохо отметили знакомство и наш концерт.

Омед подарил мне тамтам, который с тех пор стоит в моем кабинете, напоминая о милом черном мальчишке, обо всех приятных и интересных переживаниях, связанных с нашим знакомством, о буйных и чистых ветрах Асуана.

Остия

Когда, миновав увитую живыми розами изгородь, вступаешь на территорию Остии, первое, что тебя поражает, — это необыкновенная стерильная чистота. Не то, что, скажем, в Риме, где на улицах валяются целые газеты и журналы, выкинутые иногда прямо на ходу из окна автобуса. Здесь же нет не только никакого бумажного сора — бича всех больших городов мира, но и вообще ни одной соринки. Первозданной чистотой сияют стены одноэтажных и многоэтажных каменных и кирпичных домов, улицы тщательно замощены большими каменными плитами. Это тем более удивительно, что последний житель этого города скончался около полутора тысяч лет тому назад.

Остия, расположенная в устье Тибра (Остия и значит — устье), при впадении его в Тиренское море на расстоянии 32 километров от Рима, была построена еще во времена Римской республики, а по преданию, еще гораздо раньше — при Энее, сначала как каструм — военное укрепленное поселение для защиты Рима от пиратов и этрусков. Постепенно разрастаясь, Остия в период империи превратилась в настоящие морские ворота, ведущие в Рим, в крупнейший центр торговли и производства, цветущий особенно во II–IV веках нашей эры город. Упадок его начался с закатом империи, в конце IV века нашей эры и, все более усиливаясь, привел в V веке к полному запустению. Постепенно на дневной поверхности остались только беспорядочные груды кирпичей и камня. Почти полностью скрытые в земле, развалины Остии на протяжении всего средневековья служили каменоломнями для жителей окрестных поселений.

Море с течением времени отступило, и Остия оказалась на расстоянии свыше двух километров от его берегов. Забылось даже имя города. Хищнические раскопки, проводимые в конце XVIII и начале XIX веков для пополнения коллекций античных статуй музеев Лондона и Ватикана, только наносили новые раны и без того искалеченному варварскими выемками камня городу.