Дневник

Символисты, — что за нелепые и жалкие люди! Не говорите мне о них! Никакой мистики нет. Всякий одаренный человек пробивается, и я фанатически верю, что каждое усилие будет вознаграждено.

Я горячо пожал руку Доде и сказал ему: «Дорогой мэтр, теперь я заряжен надолго».

3 марта. Пытаться очистить авгиевы конюшни с помощью зубной щетки.

5 марта. Вчера у Доде: Гонкур, Рони, Каррьер, Жеффруа, супруги Тудуз и супруги Роденбах. Почему я вышел оттуда с чувством омерзения? Должно быть, раньше я считал, что Гонкур не такой, как все мы, грешные. Неужели старики так же мелки, как и молодые? Не довольно ли мудрить над бедным Золя? Они обвиняют его теперь в склонности к символизму… А Банвиль, «этот старый верблюд», как его зовет Доде, все еще острит, и на сей раз довольно удачно. «Если бы я строил, — говорит он, — генеалогическое древо Золя[33], я бы повесился в один прекрасный день на этом древе».

Гонкур похож на толстого военного в отставке. Я не заметил его остроумия, он, очевидно, приберегает его на следующий раз. По первому впечатлению, это мастер повторений, которые мне претят и в творчестве Гонкуров. Рони — ученый болтун, ему доставляет удовольствие цитировать Шатобриана, особенно «Загробные записки».

Роденбах — поэт, который находит, что нам не хватает наивности, который принял всерьез статью Рейно о Мореасе и который не узнает себя больше в иронических замечаниях Барреса. Его просили что-нибудь прочесть. Он начал ломаться. Мы настаивали. Он сделал вид, что вспоминает стихи; но о просьбе забыли, заговорили о чем-то другом, а он так и не прочел своих стихов.

Скверный был вчера день. В «Эко де Пари» нашли, что моя новелла «Незадачливый скульптор» слишком тонка, а я вот не нашел слишком тонкими наших великих людей. Новеллу не приняли.

У них есть альбомчик, который мадам Дардуаз подарила Люсьену, младшему сыну Доде: всех прибывших просят написать что-нибудь. Я написал вот что:

«Луч солнца скользит по паркету. Ребенок замечает его и наклоняется, надеясь схватить. Но только ломает ногти. Он отчаянно кричит: «Хочу солнечный луч!» — и начинает плакать, гневно топая ножками.

Но солнечный луч исчезает…»

Что я хотел этим сказать — сам не знаю.

Мадам Дардуаз. Теперь любовь к юности и жизни можно обнаружить только у очень пожилых женщин.

Роденбах рассказывает, что Шарль Морис, представляясь господину Перрэну, издателю «Ревю Блё», заявил: «Сударь, мне нужно сказать так много. Так много нужно сказать именно сейчас». После чего вытащил из кармана клочок бумажки: 1. Символизм. 2. Расин, мой обожаемый Расин (здесь эффектная пауза). 3. Природа и символ. 4. Символ и природа. Это ведь не одно и то же. Всего будет тридцать шесть статей».

Доде говорит:

— Школы — это специальность французов… Я имел бы куда больше успеха, если бы открыл лавочку напротив лавочки Золя. Но по какому-то равнодушию мы с ним не объединились, и сейчас вся пресса говорит только о Золя. Слава принадлежит только ему.

Потом он заговорил о романе Банвиля «Марсель Рабль». Нападал на него за то, что тот хочет делать роман, не опираясь на документы. Гонкур замечает:

— Я лично еще не решаюсь погрузиться в это густое тесто.

Роденбах сказал:

— Так как поколение Анатоля Франса его не признает, он обратился к молодым и заявил им: «Знайте, я — ваш».

7 марта. Мозг не знает стыда.

«Призраки». Сюжет, который Ольмес рассказал Мендесу, а Мендес — Швобу, чтобы тот написал новеллу. Швоб заявил, что ничего из этого сделать не может.

Англичанин хочет вступить во владение купленной фермой. Являются призраки прежних хозяев, толпятся вокруг очага. Англичанин говорит им: убирайтесь вон. Призраки отказываются уйти. Фермер зовет полицейского, потом пастора, который кропит комнаты святой водой. Призраки не хотят уходить. Является представитель власти и читает им договор об аренде: призраки уходят.

8 марта. Был сегодня у Доде, от него мы должны были пойти к Родену, потом к Гонкуру. Я имел, несомненно, великое несчастье не понравиться Доде. Не знаю, впрочем, что это такое на меня нашло: мне бы следовало сказать ему хотя бы два-три комплимента по поводу его книг, которых я не читал. Он строго поклонился, был вежлив как раз настолько, насколько полагается, ни граном больше; ни звука о том, чтобы бывать у него, ни одного слова привета от его жены моей жене и ребенку. Милый мой, ты, по-видимому, провалился! Ох, как наступает нам на ноги жизнь… Доде рассказывает нам о щегольстве своего сына Люсьена, о своем собственном наплевательском отношении ко всему, что касается туалетов… о каких-то особых туфлях-носках, которые он себе заказал… И мы уходим.