Дневник

24 ноября. Лежа в постели, я изливаю свою скорбь. Для художника нет выхода в этом литературном мире, где все достается ворам. То, что создает художник, не может его прокормить… Я жалуюсь, а Маринетта садится ко мне на постель и время от времени повторяет:

— Вставай, милый.

28 ноября. «Женитьба Фигаро»: чистейший шедевр, легкий, как воздух всех времен.

29 ноября. Книга, которая растет разом во все стороны. Сегодня она дерево. Вчера она была самим заходящим солнцем. Завтра будет животным, людьми.

1 декабря. Общество писателей[97]. Ришпен[98], истинный полубог, даже кудри вьются. Мишель Карре[99], получивший бессмертье благодаря поэтическому дару Ришпена. Марсель Прево[100], покровитель юных дев. Капюс[101], чьи поры сочатся ложью. Бесконечно милый Тристан Бернар[102]. Эрвье — старый академик[103].

О, этот усталый, лицемерный и вульгарный мирок!

Единственно, что искренне, — это желание поговорить. Иначе все эти непроизнесенные речи превратились бы в желчь.

3 декабря. О, кротчайшая греза, ты извинение моей лени.

О, легкие, как бабочки, мысли, летите, спешите прочь. Если я вас поймаю, если я приколю вас кончиком пера к листу бумаги, вам будет слишком больно.

* Даже в Париже я обнаруживаю деревню. От проезжающей мимо повозки сотрясается дом, и всякий раз что-то начинает в стене петь, как сверчок.

5 декабря. О Тристане Бернаре[104].

«Уважаемые коллеги по перу.

В конце нашего последнего собрания мой учитель и друг господин Жан Ришпен бросил мне: «А вы, Ренар, ничего не сказали!» Не знаю, заключался ли в этих словах упрек или похвала.

Действительно, в тот раз я не взял слова. Все слова уже взяли другие, и львиную их долю, говорю это не в осуждение, — Анри Бернштейн, чьи залпики вы, надеюсь, не забыли. Я ничего не сказал, но я дал понять, что намерен голосовать против раскольников, в числе коих находится мой лучший друг Тристан Бернар. Свое обещание я выполняю сегодня. Все эти две недели я спрашивал себя, совершу ли я акт мужества или проявлю трусость, учитывая дружбу, связывающую меня с Тристаном. Я не пришел ни к какому определенному выводу. Моя совесть ничего мне не подсказывает. Бывают минуты, когда совесть чадит.

Но вот что я утверждаю, в чем я уверен — так это в том, что я голосую, проникшись интересами нашего цеха, духом защиты, поскольку я являюсь частью драматического монолита, то есть нашего Общества, которому я приношу самую искреннюю благодарность. Таким образом, я из личных интересов и эгоизма голосую за Общество и против Тристана Бернара. Вы, крупные драматурги, вы даже представить себе не можете, чем обязан вашему Обществу такой писатель, как я, такой мало угрожающий вам деятель. Я подсчитал, что до сего дня мои книги принесли мне ровно столько, чтобы оплатить керосин для лампы, и что самый короткий акт пьесы приносит столько… сколько требуется, чтобы прожить год, а то и два и иметь возможность писать новую книгу.

Когда я думаю, что, возможно, даже сегодня вечером мой «Рыжик» благодаря безупречному механизму нашего Общества принесет мне — принесет обязательно, ибо он малый послушный, хотя я для этого ничего не сделал, даже не знал, — принесет со сцены какого-нибудь провинциального театришка три, а не то и четыре франка, то есть столько, сколько зарабатывает в день скромный рабочий, — я готов плакать от умиления в кругу моей умиляющейся семьи.

Если Бернар пожелает напасть на наше Общество, ему придется переступить через мой труп, но я не боюсь — он не такой уж прыткий. Я проголосую за изгнание, даже за смерть Тристана.

Но давайте условимся. По поводу раскольника часто говорят о честности. Я тоже хотел говорить с Тристаном, как честный человек. Мы много говорили, правда, с неравной степенью тонкости. Может быть, потому, что я был не уверен в себе? Или, быть может, потому, что Тристан обладает особой способностью запутывать моральные проблемы? Его честность кажется мне неуязвимой. Вряд ли можно надеяться, что мы убьем ее бюллетенем для голосования…»

9 декабря. Мне достаточно одного дерева, а тебе подавай весь лес.

12 декабря. Париж становится фантастическим. Эти омнибусы без лошадей… Кажется, что живешь в царстве теней. И мне в голову приходит такая мысль: а что, если мы в самом деле уже умерли, не заметив этого? В этом шуме, в этих вспышках света, в этом тумане ходишь со страхом, боишься не того, что тебя раздавят, а того, что ты уже больше не живешь. Такое впечатление, что ты в огромном погребе, и голова идет кругом от всего этого гама.

* Сколько нужно нотариусов, торговцев, инженеров, путешественников и коммивояжеров, чтобы получилась публика, которая судит артиста?

75 декабря. Дым: голубой и легкий, белый, серый, черный, густой — все дымы поднимаются к небу и сливаются с лазурью, а она так и остается лазурной.

22 декабря. В войне 70-го года он потерял ногу, — бережет оставшуюся для новой войны.

* В музыке меня волнует все — от широких звучаний до дробной звуковой капели фортепьяно.