Дневник

(Генеральский лагерь[881] – прекрасное имение. Множество охраны, но охрана стыдливо невидима. Меланхолический фон Паулюс – музыкант: для него Москва прислала великолепный рояль. Еще какой-то генерал любит Достоевского. У генералов изысканный стол и изысканные беседы – ни войны, ни политики: искусство, природа, философия, поэзия. С нами разговаривает только внук Бисмарка, генерал фон Бисмарк[882]. Остальные ненавидят – не нас, а Англию – а на нас смотрят пустыми и холодными глазами: арийцы и варвары!)

В Москве открылась духовная семинария с карточной категорией рабочего и с государственной стипендией.

В здешних церквях упоенно венчаются девушки в белом со щеголеватыми офицерами в орденах.

Декрет правительства упрочил брак, отменил алименты, отменил фактический брак, установил развод через суд[883].

Горский из ГИХЛа (Москва) недавно сказал мне:

– Дайте повесть, дайте чистый и красивый роман, в котором возродились бы к жизни святые слова: жених и невеста.

А я пожала плечами и предложила переиздать Аверьянову – «Иринкино счастье», всю трилогию[884].

Милые письма от Всеволода Рождественского. И он и все, что было с ним и от него, – тоже ушло куда-то, очень далеко. По каким только дорогам не шатается русская поэзия!

Два разговора с Ахматовой в Доме писателя[885]. Великолепна. Держится царицей. Почему-то кажется мне похожей на Александру Федоровну – в особенности когда сидит между Лихаревым и Саяновым. Знаменитой челки нет. Пепельно седеет. Глаза – старческие, треугольником – внимательны и недружелюбны.

– Вы были песней молодости нашего поколения, – сказала я ей. – Вы жили и с нами, и в нас…

Триумфальная слава окружает эту женщину, которая все эти годы молчала, но которую никто не забыл. Каждая встреча с нею меня волнует и тревожит. Я каждый раз делаюсь немного больной.

Скоро четыре. А завтра надо ехать на заседание в Онкологический[886] и давать какой-то очерк для «Правды»[887].

Ночь на 31 июля, на понедельник

Растревожила меня поэма Ахматовой. Весь день дома в халате, в черной ночной рубашке – печатаю ее странные бредовые строчки, в которых бреда-то и нет[888]… Из всех углов памяти начинают зыбко проступать призраки – те, которые жили со мною всю жизнь, из-за которых жизнь ломалась и шла по кривым путям, которые я умерщвляла, прогоняла, закрывала на ключ, превращала в невинные альбомные воспоминания. Совсем как у нее. Нет – хуже.

Я сознаюсь, что применила
Симпатические чернила,
Что зеркальным письмом пишу…[889]

Вся жизнь прошла на симпатических чернилах, оказывается. Бреды, призраки, тени.

Ахматова ударила меня – и я вдруг проснулась. Невеселое пробуждение: развалины, гробы, дешевая мишура.

Дома (странно: пишешь и говоришь это слово по привычке, хотя знаю, что дома нет) роскошествую в одиночестве, в собранности: прислушиваюсь словно к чему-то.

Может быть, жду.

3 часа ночи. Почему-то сварила кофе (электроплитка, возрожденная к жизни: научили красть электричество). Снова развернула поэму – как кричит каждая строчка! Сколько гнева в Ахматовой, непрощения, обиды, издевки, мести, проклятия! Недаром я сравнила ее с Александрой Федоровной – в той ведь тоже мистическая сила проклятия! Радовалась бы, что погибают от бомб и снарядов дети: маленькая плата за немыслимую смерть цесаревича.

От присутствия в городе этой необыкновенной женщины, этой Femme sombre[890], во мне то же смятение, та же тревога, нежность, страх, неистовая грусть, мучительная нежность, что и когда-то – в эпоху Золотой Книги, испанских портретов, мартиролога святой ведьмы, белой сирени, белых встреч. Только сейчас сообразила, что femmе sombre написалось не случайно. Тогда у меня было и другое сравнение: Femmе blanche[891]. Видимо, никогда ничего ни о чем не узнаю.

Любимый призрак. Призрак. Никогда ничем иным и не бывший.

Гнедич вижу теперь очень редко. Переменилась ко мне, избегает, отстраняется, ей со мной нехорошо – больно, связанно, принужденно. Может быть, приказанные пути. Относится ко мне злобно, агрессивно, почти с вызовом, почти с истерическим желанием оскорбить – не меня, не тригорского собеседника Корчака, а женщину, красивую и уверенную в себе женщину, которую – кажется мне – она начинает ненавидеть. Обижается за всех женщин, которым когда-то было от меня больно, за всех, ей неизвестных. Обижается за жену Британца, очень глупую, очень смешную, которая пару недель назад рыдала от ревности ко мне.

Однажды я остановила Татьяну.

– Я не понимаю, что с вами, – сказала я.

– А вы не думаете, что это ревность? – крикнула она.

Помолчав, я спросила, удивленная, но настороженная:

– К кому? Вы о ком?

– Вы же отняли у меня Всеволода. Вы отняли мою мечту, мою глупую наивность. 13 лет безнадежной, но прекрасной любви. А ведь вам Всеволод не нужен.

Я пожала плечами, сразу раздосадованная.

– Неужели вы не понимаете, что я от ревности готова кричать, выть, кататься по полу?!