Дневник

Новый год встречают у меня Ахматова и Левушка Гумилев[1020]. Уходят рано. Эдуард говорит о нем: «Double couronne de l’Egypte»[1021]. Я думаю о стихах, которые я читала всегда под Новый год.

Март

Просмотрела свою записную книжку. Будто бы ничего. Глупые записи, о которых уже забывается. Деньги. Деньги. Полунищета. Особторги. Книги. Счета. Молчания с братом. Молчание д-ра Р[ейтца], новая встреча с которым показалась новым этапом Light on the Path[1022]. Он – камень, по которому стекает Время.

А следов как будто и нет.

Май 1946

В День Победы на пьяном банкете в Союзе писателей, пьяный Прокофьев сказал пышную плакатную речь, которую, по обыкновению, никто не слушал. Многие его брезгливо осудили за то, что он выразился: «Работать, товарищи, обещаем так, чтобы штаны в ходу трещали». Фи!

А если бы он процитировал Маяковского дословно, никакого «фи» не могло бы быть.

«А надо рваться в завтра, вперед,
Чтобы брюки трещали в шагу»[1023]

.

Один может, другой нет. Даже сегодня.

Ночь на 28 июня, на пятницу

Возвращаюсь белой ночью из Фонтанного дома. Тепло. Пустынно. Останавливаюсь на улицах, читаю газеты на стенах и объявления. Слушаю: кричат кошки – ленинградские, обыкновенные. Вижу: кошка в подвальном оконце – ленинградская, обыкновенная. Значит: мир. Значит: жизнь. Значит: все по-старому.

У Ахматовой правлю ее рукопись «Нечета»[1024]. Запятые.

Никого не люблю. Неуютно без любви.

Чувствую себя очень плохо. Не то ТБС, не то сердце. Разные врачи о разном.

А мне бы одно: знать конец.

Четверговые встречи с д-ром Р[ейтцем]. Ступеньки к Памирам, в которые больше не веришь.

Как я цепляюсь за него. Соломинка?

Июль – август

Четверги: д-р Р[ейтц]. Часто Ахматова. Считает ее последней от матриархата (не ее выбирают, а она). Может быть. Я-то в этом не уверена. Женская ее жизнь несчастливая, мужчина от нее всегда уходит. Не потому ли, что истоки у самых древних истоков, когда

На белом камне черный знак,
Под белым камнем скорпионы…

В ней, конечно, двуполость андрогина. Дерзка, себялюбива, игра в добрую королеву, развращена, перестала жить собственной жизнью, ибо живет только биографически, с учетом жеста и слова «на будущее».

Странная слава. Всегда думаю о странности этой славы в наши дни. Пьяный Лева часто говорит:

– Мама, тебя опять напечатали… какие идиоты!

Рядом с нею патологическая порнография климактерической Раневской, с которой как-то (после водки) шляюсь ночью по городу после дождя. Рядом с нею «странная» коммунистка Ольга Берггольц, умная, живая, интересная, влюбленная в своего мужа (матадор) и идущая по граням философии чужого мира и российской похабщины. Рядом с нею официальные лесбиянки с Троицкой, Беньяш и Слепян с роскошной квартирой и туманными заработками[1025]. И коленопреклонения критики и читателей. И фимиам, и миро, и ладан, и обожествления – и все плывет в каком-то тумане («туманце»[1026]), от которого действительно пахнет великолепной усыпальницей.

С диалектической точки зрения явление сугубо непонятное.

7 августа

Два вечера памяти Блока – Институт литературы и Горьковский театр. Ахматову водят, как Иверскую, – буквально. Говорит: «Что это они так со мной? Даже страшно…» Болеет, сердечные припадки, но водку пьет, как гусар.

Вечера ужасны по организационной бездарности. Скука смертная. Никого из Москвы, никого от братских республик. Словно Блок – областной поэт. Вс. Рождественский читает не к месту притянутые «мемуары о небывшем». Выходит, что, когда от Блока отвернулась интеллигенция (какая?), он смог опереться только на это молодое Всеволодово плечо. Бестактное выступление. Блок у него говорит много и пространно. Беньяш:

– Он все перепутал. Это его жена говорила, а он вообразил, что Блок.

Ахматову встречают такой овационной бурей, что я поворачиваюсь спиной к сцене с президиумом и смотрю на освещенный (ибо не спектакль, а заседание) зал. Главным образом мужская молодежь – встают, хлопают, неистовствуют, ревут, как когда-то на Шаляпине[1027]. Слава одуряющая – и странная, странная…

Брат о ней говорит второй год:

– Усыпальница, в которой венки, кресла, салфеточки, фотографии. Все истлело, а она поет об истлевшем. И сама – истлевшая.

Не любит ее. Не выходит…

Ночь на 22 сентября 1946

Пьем у Ахматовой – Ольга, матадор, я. Неожиданно полтора литра водки. По радио и в газете – сокращенная стенограмма выступления Жданова[1028]. Она не знает: скрыли еще раз. Ольга хмельная, прелестная, бесстыдная, все время поет, целует руки развенчанной. Но царица, лишенная трона, все-таки царица – держится прекрасно и, пожалуй, тоже бесстыдно: «На мне ничего не отражается». Сопоставляет: 1922–1924 – и теперь. Все то же. Старается быть над временем. В Европе это удастся. Здесь – вряд ли.

Ольга декламирует, как девиз, слова неизвестного поэта: