Дневник

Вся жизнь прошла на симпатических чернилах, оказывается. Бреды, призраки, тени». Пожалуй, блокадный фрагмент дневника Островской является исключением также в смысле идеологической прозрачности, определенности – жертвы, которые приносит осажденный город, придают ее дневниковому взгляду на режим «последнюю прямоту».

Формулируемый Островской комплекс «вторых радостей», оставшихся блокадникам после всех потерь (и, главное, зачастую после мучительной утраты, искажения собственного «я»), – замечательно любопытное явление, показывающее, какие именно формы духовной пищи культивировались ленинградцами: «Первые радости из моей жизни ушли – наверно и вероятно, навсегда: семья, дом, любовь, дружба. Остались вторые радости, которыми жить могу и буду: книги и музыка, любование природой и архитектурой города и стихотворения, наслаждение от работы, собственного интеллекта и экспериментальное поле для наблюдений над человеком и человеческим». Каждый читатель этих блокадных страниц найдет для себя какие-то свои вопросы, проблемы, открытия – для меня же одним из наиболее человеческих является эпизод наслаждения «запрещенной музыкой», когда блокадники, несмотря на комендантский час, угрозу бомбежки и ограбления, несмотря на постоянную голодную слабость, пробираются через снега и тьму, чтобы вместе пить спирт и слушать любимые пластинки – Вертинского, Лещенко, французское и итальянское bel canto и православную музыку в исполнении Шаляпина. В этом ночном движении через город – на человеческий звук есть особое утверждение себя, своего вкуса, своего выбора, своей личной истории. Так же как и в тот момент, когда, посланная весной на чистку города (за неявку изнуренных блокадников арестовывали), Островская вспоминает прошлые снега прошлой, юденичевской, осады – и констатирует, что в ее жизни явление насильственной изоляции и отрыва от собственной несостоявшейся, нарушенной судьбы стало чем-то вроде рамки, навсегда определив и извратив развитие мощного, сложного характера.

Для изучения бытования и выживания интеллигенции в блокадном городе блокадная часть дневника Софьи Островской является источником не только богатым, но и щедрым: в отличие от записей до и после блокады здесь многое говорится открыто, без тайного, двойного дна. Эта прямота (например, в воспоминаниях о тюремном заключении, в описаниях чудовищного быта, в признании своего поражения в борьбе за жизнь матери и благополучие брата) ещё раз приводит нас к дискутируемому в последнее время исследователями вопросу – в самом ли деле блокада наравне с самыми тяжелыми эмоциями и впечатлениями принесла ощущение (пусть даже иллюзорное) временного освобождения, облегчения постоянного контроля государства над личностью?[1112] Для Островской, всю жизнь ожидавшей возможности реализации, социальной, но также и творческой, такая возможность была предоставлена именно блокадой. В то время как ее навязчивой мечте о развитии и признании ее литературной деятельности не суждено было сбыться («Золотая книга» осталась в отрывках), блокадный дневник обладает двойной ценностью – он может считаться не только историческим документом, но и литературным достижением Софьи Островской, наиболее полным выражением ее писательских амбиций. Стиль ее здесь ярок и выразителен, описания точны и динамичны. Точно рассчитаны включения «чужого» документального материала: газетной информации, перечислений цен на черном рынке, отрывков из переписки с «Большой землей» (чего стоит включение в дневник письма из эвакуации о страшном состоянии «спасенного» брата). Да и сама автор и героиня, если пользоваться бахтинским определением, выступает здесь в особом качестве: в отличие от тяжкой скуки 30-х и желчных сожалений конца 40-х, Островская находится в постоянном действии, постоянном движении – спасает, спасается, продает и достает, горюет и утешает, прячется, находит и провожает. Блокадная часть дневника особенно сюжетна (в отличие от, например, интереснейших блокадных дневников философа Якова Друскина или художницы Татьяны Глебовой, которые построены в первую очередь на саморефлексии, наблюдении изменений внутреннего мира). Во время блокады Островская наконец-то воплощает себя как историческую личность и ощущает себя ею. Это осознание приходит в процессе и посредством дневникового письма, что и представляет для читателя его особый интерес и особую сложность.

Полина Барскова

Указатель имен

[1113]

Абеляр Пьер (1079–1142) – французский философ и теолог

Августин Аврелий (354–430) – епископ Гиппонский, теолог, философ, один из Отцов Церкви

Аверьянова Евгения Авенировна (наст. фамилия Офросимова; 1853 –?) – детская писательница, автор популярных книг для девочек

Авраменко Илья Корнильевич (1907–1973) – поэт. Во время войны корреспондент газеты Карельского фронта «В бой за Родину!»

Авсюкевич – кладовщик угрозыска Мурманской железной дороги

Айнзидель Хайнрих фон – немецкий летчик-истребитель, обер-лейтенант

Айсмонт Зина – соученица С. Островской по гимназии Л. Ревиль