Дневник. 1873–1882. Том 1

На прошлой неделе состоялось у меня совещание по поводу возникшего предположения о международной конвенции касательно прав и обязанностей воюющих сторон. Не помню, упоминал ли я прежде, что первая мысль об этом новом предположении дана была еще в прошлом году нашим молодым ученым Ф. Ф. Мартенсом, который в поданной мне записке изложил свои соображения по этому предмету. Тогда мне было не до того, теперь же в этом вопросе принял участие барон Жомини, с которым и вошел я в соглашение. Федор Федорович Мартенс взялся проектировать первоначальную канву предполагаемой конвенции. По докладу барона Жомини сочувственно принял наше предположение и князь Горчаков, доложил о нем государю, и мы принялись общими силами за разработку проекта.

Но совсем неожиданно на днях получаем из Парижа предложение от общества, которого мы не подозревали и существования; оно называет себя «Soci'et'e pour l'am'e, lioration du sort des prisonniers de guerre»[39] и приглашает все правительства прислать делегатов в Париж к 4 мая (нового стиля) для обсуждения составленного уже проекта.

Таким образом, нам перебили дорогу и не дали сделать первый шаг в этом человеколюбивом предприятии. Но присланный из Парижа проект менее обширен, чем наш; мы задумали более широкую задачу.

Сегодня при докладе моем и князя Горчакова государь изъявил согласие на наше предположение не только принять предложение парижского общества, но даже взять это дело в свои руки. Государственный канцлер обратится циркулярно ко всем кабинетам с предложением собрать конференцию в Брюсселе для совместного обсуждения как составленного парижским обществом проекта, так и наших дополнительных к нему статей. После доклада государю я имел совещание с бароном Жомини; мы сговорились насчет редакции нашего циркулярного предложения и вообще всего направления дела.

17 апреля. Среда. Опять большой промежуток в моем дневнике, в протекшие две недели я был завален работой. Ввиду скорого отъезда государя за границу надобно было торопиться с докладом о множестве скопившихся дел. В числе их были довольно серьезные: проект новой нормальной дислокации армии, переформирование кавказских войск, предположение об особом порядке отбывания воинской повинности башкирами и крымскими татарами, о вольноопределяющихся и много других.

Кроме того, пришлось мне приложить немало личного труда по двум делам: по проекту международной конвенции о правилах и законах войны и по вопросу о Медико-хирургической академии (возражения на записку министров народного просвещения и внутренних дел). Проект конвенции окончательно выработан объединенными силами нескольких собиравшихся у меня лиц; завтра я представлю эту работу на высочайшее одобрение. Что же касается Медико-хирургической академии, то вопрос этот принимает новое направление: в последнее время сам государь уже не вспоминал об этом деле, но когда противники мои подали свою записку, на которую и я представил возражения, то его величество решил, чтобы спорный вопрос обсудили в Комитете министров. Таким образом, решение отсрочивается, вероятно, на продолжительное время. В Комитете министров едва ли найду я союзников, хотя председатель его (генерал-адъютант Игнатьев, который сам был некогда попечителем Академии по званию дежурного генерала) обещает подать голос за Военное министерство.

В одном из последних заседаний Комитета министров председатель объявил нам высочайшее повеление, чтобы впредь все министры соблюдали в точности статью Свода законов, вменяющую им в обязанность представлять ежегодно не только отчет о действиях министерства за прошлое время, но и план дальнейшей деятельности его. При этом поставлено было в пример Военное министерство, которое одно исполняло эту обязанность в точности, начиная с 1862 и до 1873 года. Объявление председателя озадачило Комитет; некоторые из министров прямо доказывали бесполезность и даже невозможность исполнения объявленного поведения. Шеф жандармов молчал и саркастически улыбался. Впоследствии я слышал, что государь был весьма недоволен, узнав, как высочайшее повеление было встречено в Комитете министров.

Еще перед заседанием Комитета, при докладе моем, государь сам объявил мне о данном им генералу Игнатьеву приказании и при этом, улыбнувшись, заметил: «Один ты исполнял это до сих пор, кроме только нынешнего года». Я не нашелся и ничего не ответил, впрочем, и неловко было бы затронуть щекотливые вопросы в присутствии великих князей; но по крайней мере теперь я знаю, что государь не пропустил без внимания моей демонстрации и, по-видимому, даже понял смысл ее. В последнее время, как мне кажется, обращение его со мной сделалось несколько менее натянутым; но вообще он имеет вид озабоченный и грустный. Говорят, есть причины семейные.