Дневник. 1873–1882. Том 1

13 декабря. Понедельник. Вчера приехал из Вены генерал-лейтенант Обручев[107]. На параде гвардии Финляндского полка государь сказал мне, что привезенные Обручевым сведения благоприятнее, чем мы предполагали. Утром мне не случилось с ним увидеться: после парада я собирался посетить больного Александра Алексеевича Баранцова, у которого назначено было совещание по поводу доставки патронов черногорцам. Возвратившийся из Вены капитан фон дер Ховен описал нам разные затруднения, которые он и генерал-майор Ган встретили в Австрии при покупке патронов и в особенности при провозе их в Черногорию.

Возвратившись от Баранцова, я должен был собираться на обед во дворец, опять по поводу полкового праздника. Только вечером в числе обычных воскресных моих гостей приехал и Обручев. Он рассказал мне подробности переговоров Новикова с Андраши относительно конвенции; встреченные затруднения и медленность объяснял он щекотливым положением австро-венгерского канцлера, поставленного в необходимость действовать весьма осторожно, чтобы не компрометировать себя ни перед мадьярами, ни перед будущим сеймом; с другой же стороны – нервным, сангвиническим темпераментом русского посла. Обручев полагает, что выработанная после столь долгих прений и взаимных уступок конвенция вполне удовлетворительна, и советует как можно скорее утвердить ее.

Сегодня после обычного моего приема (по понедельникам, в канцелярии Военного министерства) я был приглашен к государю на совещание. Князь Горчаков прочел нам привезенные Обручевым бумаги: очень любезное письмо императора Франца-Иосифа, депешу Новикова и проект конвенции. После непродолжительного обмена мыслями решено принять конвенцию без всяких изменений.

Между тем известия из Константинополя очень неудовлетворительны. Митхад-паша разыграл свою комедию, или, лучше сказать, фарс: в пятницу, 10-го числа, было открыто первое заседание полной конференции, то есть с участием представителей Турции, под председательством турецкого министра иностранных дел Савфет-паши – в то самое время, когда раздавались пушечные выстрелы по случаю провозглашения фантастической турецкой конституции. Игнатьев телеграфирует, что в Константинополе сильное возбуждение; турки как опьянелые хвастаются, что пойдут против всей Европы. Солсбери предвидит большие затруднения; Эллиот намерен выехать из Константинополя до окончания конференции.

Государь озабочен и последствиями конференции, и болезнью великого князя Николая Николаевича. Снова речь шла о продлении перемирия до апреля месяца. Я пробовал затронуть вопрос о том, какое объяснение будет дано нашему бездействию: мы с упорством и негодованием отвергли предлагавшееся турками 6-месячное перемирие; поставили армию на военное положение; объявили, что Россия не может перенести оскорблений, если Порта отринет решение Европы. И после всего этого ограничимся выездом нашего посла из Константинополя и останемся спокойно на границе в ожидании весны? Правда, мы будем стоять, по выражению нашего канцлера – l’arme aux bras[108]; но какое впечатление произведет это смиренное наше бездействие и на русский народ, и на Европу, и на турок? Не истолкуют ли наше воздержание как признак бессилия?

Вопросы мои, как всегда, вызвали только вспышку со стороны нашего старца-канцлера; ему всегда кажется, что бы я ни сказал, что я хочу критиковать и порицать его действия. Однако ж на государя замечания мои произвели впечатление; присутствовавший при этом великий князь Константин Николаевич также нашел мои замечания основательными и припомнил их потом, когда мы встретились в заседании Государственного совета. Что ни говори канцлер, а надобно придумать, как бы прикрыть благовидным предлогом нашу ретираду.

14 декабря. Вторник. Полученные вчера вечером и сегодня утром телеграммы от Игнатьева подтвердили то, что я сказал вчера утром на совещании. В одной из этих телеграмм наш посол пишет: «После вашего отказа принять перемирие на более длительный срок и нашего ультиматума о перемирии в два месяца мы не можем взять на себя инициативу в прекращении военных действий до весны, не подвергнувшись упрекам в непоследовательности и не подав повода к критике и подозрениям в Европе. Мы только что предложили туркам продлить перемирие на две недели, и я затрудняюсь тотчас же изменить это предложение без видимого мотива».

В другой телеграмме Игнатьев выражается еще сильнее:

«Должен вас предупредить, что если австрийцы и особенно турки заметят ослабление наших позиций и решат, что мы не готовы к войне, будет очень трудно избежать ее, чего я крайне желаю, потому что высокомерие и упрямство турок возрастают и мы не можем ослабить своих сил».