Дневник 1905-1907

Сегодня целый день такой припадок мигрени, какого не было уже года три, со рвотой, с невозможностью взять в рот ни куска, ни глотка. У Григория тоже болела голова и вдруг заболела грудь, забилось сердце, и он уснул, как в обмороке, хотя не был ни капли пьян. Полуодевшись, я сел в кресло и смотрел на спящего при красноватом свете лампады: совершенной стройности тело, смуглобледное, еще более нежное от меха одеяла, спокойное лицо с длинными темными ресницами и красневшим ртом; мысль, что это все — твое, страшная головная боль и рвота, теплота комнаты, свет лампад, все напоминало какой-то бред, но ни черты разврата, а что-то первобытное, изысканное, чувственно-простое, тихое и божественное. Потом я, одевшись, не мог стоять и лег, а он ушел и стоял, высокий, в высокой шапке, белый и милый; прощаясь, я почти не сознавал ничего; пришла Женя убирать; дома думали, что я не один, и ко мне никто не заходил, и, то ложась, по совету Ек<атерины> Ап<оллоновны>, на спину, то на бок, чтобы уснуть, я полуслышал шаги и разговоры, рассказы Марьи Яковл<евны>, что на Острове «просто режут», и т. д. Во втором часу я мог встать на ноги без рвоты и выпить воды, раздеться и, поправив лампады, лечь спать. Гриша говорит: «Куда же вы годитесь, разве в черную сотню?» У них понятия очень курьезные, что черная сотня — это высшие сановники, поляки и жиды (Каульбарс, Нейдгарт и Кристи), попы-христопродавцы, рабочие-лодыри и т. д. Такого скептицизма и свалки всех понятий я еще не встречал. Лесков бы вывел из этого блестящие парадоксы. Что главная цель — извести воров (всех Алешек и Володек), объявить скрытый дворянами манифест, побить жидов (почему-то это входит в самые разные программы) и рабочих, которые хотят ввести республику; а главная манера действовать — отсидеться где-нибудь в углу, пока не поставят вопроса ребром, за кого ты. Недостаток не только озорства, но как будто и мужества в нем удивил меня не особенно приятно.

7_____

Я пишу это 8-го и потому с трудом вспоминаю, что было. Голова как пустая, весь выпотрошен, будто после родов; вечером все отправились в Нар<одный> Дом. Там атмосфера очень симпатичная своей смешанностью и непринужденностью, и было весело; «Травиата», исполненна<я> неважно, но молодо и старательно, тоже мне понравилась^{85}. Я люблю эту старую, страстно-нежную, до безумства, музыку. Теперь, когда я пишу, мне очень скучно, но я помню, что тогда-то было хорошо. Нат<алья> Дм<итриевна> не могла узнать адреса нового Минина, и Нарышкина ответила даже в тех же выражениях, как мы ожидали: «Вот еще, буду я интересоваться всякими хулиганами»^{86}.

8_____

Утром ходили за билетами на «Снегурочку» так далеко, что я боялся, как бы у меня не заболела голова, но день был чудный; сначала, покуда были только тетя, Ек<атерина> Ап<оллоновна> и Тоня, было уютно, но когда собралось больше гостей, мне стало тяжело чувствовать себя совсем чужим от общества (не от каждого в отдельности, а от всех вместе). Мне противно в себе отсутствие поступков и тягостное какое-то отсутствие не цели, а светлости в будущем. От Гриши поздравления не было; добрался ли уж он благополучно до дому? Получил карточки от Иванова, Казакова и его приказчиков. Лида написала тете.

9_____

Я не помню, что было сегодня, весь поглощенный мечтами о будущем. Неправда, что время черносотенных приемов решения истории прошло; покуда есть возможность кровавой уличной революции, до тех пор есть и смысл и рациональность черной сотни; она упраздняется даже и с наступлением парламентской борьбы не всецело. От Юши письмо^{87}; мой поворот не вызвал [сложных] больших осложнений; больше несколько туманные рассуждения и практические советы. Наконец написал Фролову и Победоносцеву. Господи, благослови!

10_____

Целый день не выходил и писал мало. У «современников» был уже уготованный мне певец Гольтисон, еврейчик с приятным голосом, легко читающий ноты, которого нужно третировать для того, чтобы он не третировал, и обращению с которым отличный пример дает Нурок. Женские хотят попросить Забелу; концерт 28 ноября, программа ради 25-го концерта отличная [так что компания очень лестная, Franc, Ducas и Chausson]. Мне нравилось, слушая краем уха Фицнера и Andrene, беседовать с Нувелем о своих будущих и пишущихся вещах и вообще об том, что меня занимает, волнует; м<ожет> б<ыть>, он притворяется (но к чему?), но его интересует и мое увлечение в данную сторону, и он признает, что возможность красоты есть только в этом лагере, хотя, кажется, сомневается, что она есть и тут. Все кислы и жаждут уже успокоения, хотя бы с Думой, чтобы жить личной жизнью; Нувель говорил, что жалеет самодержавие, т. к. оно давало возможность не заниматься политикой, а теперь общественность, как дурной запах, проникает всюду. Вернулся рано, и наши еще пили чай.

11_____