Дневник 1905-1907

Хотя я сказал Казакову: «Только вы меня и видели, если в воскресенье утром не пришлете 6-ти рублей», и он, конечно, не исполнил, но я был необыкновенно светел и пошел к ним с утра. Я люблю все-таки быть как своим в лавке, и если бы у Казаковых была менее кочевая обстановка, то не знаю, покинул ли бы я их. Это именно чады и домочадцы. В магазине стоял, облокотившись на прилавок, какой-то мужчина в пальто; поздоровавшись с Василием, я спросил, не Степан ли это там, в каморке, а он говорит: «Там-то Степан, а и это (указывая на мужчину) небезызвестный вам человек, неужели вы вашу симпатию не узнали?» Действительно, передо мною, по-прежнему улыбаясь, стоял Саша Броскин. 5 лет его не изменили, тот же рост, то же блистательное широкое лицо, светлые кудрявые волосы, те же необыкновенные, волнующие и странные глаза, как у Григория, как у Александра, какие бывают у близоруких от онанизма, сильно пьющих или балующих людей, расплывчатые и острые, мистические и извращенные, припухлые и впалые; у обычных распутников таких не бывает. Прибавились маленькие золотистые усики над все так же свежим и прекрасным ртом. И его плутовство, почти воровство у Казакова, его жизнь «кота», потом содержателя публичного дома, теперь тоже без дела, на счет женщин или жены-проститутки, его беспросыпное пьянство — казалось, прошло бесследно для этого белого, лучезарного, слегка только потолстевшего лица. Усмехаясь, как ни в чем не бывало он поздоровался и повел разговор, я же рассматривал его прямо, с удовольствием, рассеянно слушая его шуточки. Бывают же эдакие царевичи! Теперь я проще и прямее смотрю на лица, и многие мне кажутся гораздо доступнее и возможнее загореться страстью. Броскин почему-то показался мне совсем теперь доступным, и он все тревожно изредка бросал на меня взгляды, усмехаясь и ведя бойкий разговор. Он очень похож на Александра с Бассейной, но свежей и красивей, несмотря на свои 26 л<ет>. Одет франтом. Казаков привез много интересного и был, видимо, тронут, что я пришел и не ругаюсь и ему не нужно юлить и падать в обморок. Целый день я страшно весел. На концерт не пошел^{132}.

17_____

Утром играл в веселье «Entf"uhrung» и «Sch"one M"ullerin»^{133}. Прислал Алексей доверенность, вот уж слава Богу! После 2-х отправился при прекрасной зимней погоде к Покровским, познакомился с его женой, рожд<енной> Ламанской, и его вещами. Вспоминая общих знакомых, я был достаточно удивлен, услышав, что Штруп меня хорошо помнит по 6-й гимназии. В общем, было достаточно уютно. Вечером был у Казакова, где опять был Броскин, он бросил пить, т. к. его утроба больше не принимает, и стал заниматься душеспасеньем и чтением Патериков. Кудряшев смеется: «Ему бы „Декамерон" читать, а не Патерик». Броскин живет на углу Николаев<ской> и Невского; не знаю, куда он дел и дел ли куда своих женщин, тем более что, кажется, и тут его утроба не принимает. Чтение Патериков — большой симптом уклонения в сторону, от которого он и прежде был не прочь, как мне достаточно хорошо известно. Видел старину, привезенную из Тихвина. Дома меня ждал удар в виде письма Нувеля, что завтра он заедет за мной, чтобы ехать к Иванову. Существование мое отравлено: вот плоды необдуманных согласий. Впрочем, «ехать так ехать!»

18_____

Чудная погода с утра была для меня отравлена мыслью идти к Ивановым. Решивши не ехать и несколько успокоившись, я пописал даже «Елевсиппа», но Нувель с Каратыг<иным> заехали, и я уступил. Поднявшись по лифту в 5-й этаж, мы нашли дверь незапертою и прямо против входных дверей длинный стол с людьми, вроде трапезы. В комнат<е> с скошенным потолком, в темно-серых полосатых обоях, горели свечи в канделябрах и было уже человек 40 людей. Хозяйка, Гера, в красном хитоне встречала гостей приветствием. Из знакомых мне были Евг<ений> Вас<ильевич> Аничков, Сомов, Сенилов, Каратыгин и Нувель, а так — Брюсов, Сологуб, Блок, Ремизов, Рославлев, Тэффи, Allegro, Бердяев, Габрилович, Успенский, Ивановский, Мейерхольд, Андрусон, Добужинский^{134}. Было красное вино в огромных бутылях, и все пили и ели, как хотели. Габрилович читал длиннейший и скучнейший реферат о «религии и мистике», профессора возражали, а поэты и дамы куда-то исчезали, даже суровый Брюсов пошагал через всю комнату. Я несколько скучал, пока меня не вызвал Сомов в другую, «бунтующую» комнату, где за отсутствием стульев все сидели на полу, читали стихи, кто-то про липу, очень хорошо^{135}. Просили и меня, но мне казалось, что я ничего не помню, и я отказался. Брюсов хочет привлечь авторов «Зел<еного> сборника»^{136} в «Весы», поэтому придет к Карат<ыгину> в пятницу с тем, чтобы и я туда пришел. Нувель говорил, что он увлечен моею личностью до мелочей (он даже выразился: «чувствую влюбленность»); он был поражен художественным видом Сережи…[57]. В понед<ельник> зовут Верховские. Звал Аничков и Сомов.

19_____