Дневник. 1914-1916

Деньги я все роздал в Москве и, отправляясь сюда, имел рубля 3–4. Как-то так случилось, что при приезде в Киев у меня оказалось копеек 50, а голоден был, как собака, ночевать было негде. Приехал часов в 11 вечера, а поезд на Сарны отправляется лишь на следующий день в 2:10 дня. Но еще и до Киева был случай проявить свое геройство. В Бахмач прибыли мы часов в 5 дня; случайно там стоял плацкартный на Киев, а стоять ему осталось 4 минуты. Молодецкой атакой, не без нахальства и не без свирепой решимости, у всех на глазах взял себе плацкарт 3-го класса и на ходу успел в поезд, где и поместился во 2-м классе. Миновали Нежин, Бобрик – тут еще все обстояло по-хорошему, поезд делал в час верст 50, но перед самым Киевом, когда начались «Киев 2-я», всевозможные семафоры и возмутительные стоянки – тут уже терпения не хватало, и я непростительно нервничал и волновался. Тихо, торжественно перебрались мы по огромному мосту через Днепр, радостно мигали нам издали городские огни, но судьба была столь жестока, что город мы увидели лишь часа через полтора. Впрочем, приехали. Ну, куда я денусь? Уж ночь, денег нет, а знакомых и не бывало. Но была полная уверенность в том, что ночь проведу покойно, а на утро буду закусывать. Так оно я вышло. Отправился разыскивать земский лазарет и после часового розыска набрел на бывшую гимназию, где и был один из двадцати земских лазаретов. У раскрытого окна сидел доктор. Дескать, так и так: земский работник, ищу свою летучку, случайно очутился без денег и потому прошу приютить на одну ночь, – я хоть на полу, мне шинель поможет, только на улице бы не оставаться. Сперва он отнесся недоверчиво, но говорил я спокойно, пожалуй, несколько даже уверенно, выходило – не прошу, а требую. Ну, словом, он устроил меня в дежурной, где спать было неудобно и жестко, но усталость поборола все невзгоды. Спал я крепко и долго, часов до 7–8 без просыпу, а поутру фельдшерица пришла звать пить кофе и закусить. Сердце заиграло. И не напрасно: когда я вышел из лазарета, тело молчало, а для меня это за последнее время важно, потому что голос тела часто отравляет мне душу, а это нехорошо и опасно. Пошел бродить по Киеву. Первым долгом уехал в Киево-Печерскую лавру. Видел Успенский собор, видел пещеры и был в них. А там с трехкопеечной свечой осматривал, а иногда и ощупывал мощи: наощупь получается отдаленное впечатление человеческого тела, тело должно быть мягче. Все мощи закутаны в красные покрывала, и меня ни на одну минуту не оставляла мысль сорвать одно из них и раз и навсегда – или поверить, или плюнуть в негодовании. Но на всех перекрестках черными привидениями стояли монахи и зорко следили за проходящими. Один из святых, кажется великомученик

Иоанн, перед кончиною зарыл себя в землю, что он делал неоднократно и прежде во время молитв, зарылся в землю да так и умер, а потому и мощи его сохраняются стоя, наполовину закопанные в землю. Видел мощи Антония, Нестора Летописца; у Нестора даже остановился дольше обыкновенного, ощупал его довольно основательно с головы до живота. Много навернуто, много навздевано и изложено, определенного не узнал ничего. Ну, словом, ходил я по лавре без тени религиозного воодушевления, без капли веры, даже без должного уважения хотя бы и к ложной, но все ж ведь многовековой святыне. Монахи косились на меня, видя студенческую шинель и атеистическое, не благолепное, не молитвенное поведение, а перекрестился я и вправду лишь тогда, когда вспомнил об этом, при самом выходе. За все же время блуждания по пещерам я больше был охвачен сомнением, недоверием и какой-то двойственностью чувств и мыслей. Все-таки ведь надо сознаться, что атеист-то я еще не вполне убежденный, а следовательно, и колеблющийся при малейшей преграде. С лаврой покончил. Пожертвовал я ей, правда, мало – всего 6 копеек, но будь я и при деньгах – больше все равно не дал бы: не люблю я давать на монастыри и все прочее в этом роде. Много слишком у нас и без того самой настоятельной нищеты, на которую и следует поберечь свою щедрость.