Дневник. 1914-1916

Канонада не умолкает. До поздней ночи, как отдаленный гром, сотрясает она тишину. Звуки трудно передать междометием. «Б-б-бах… б-бум… тр-ра-та-тах…» – все это дает очень слабое представление о сущности звука. Отсюда вот, за 4–5 верст, впечатление получается подобное тому, как от чужих, тяжелых шагов по крыше соседнего дома в тихую-тихую ночь, как от раскатывающихся бревен на расстоянии 30–40 сажен, как от замирающего далекого грома. Иногда кажется, что стучат в ворота то и дело раскачиваемым бревном, иногда кажется, что сотни топоров ударяют в одно место – крепко, отрывисто, будто со злобой.

Гремит и гремит. А здесь, в пяти верстах, спокойно. Солдаты кучками сидят у костров, пьют чай, варят картошку. По полю безмятежно, склонив головы, бродят лошади; офицеры не знают, что делать, стоят кучками и горячо спорят о чем-то ненужном и всем им неинтересном. Вечером часть приходит в теплушку, – тут они рады семейной обстановке и оживают, как мухи по весне.

Под гром канонады слышны песни, слышна гармоника… а сердце бьется, словно перед экзаменом или перед выходом на эстраду. Под горло подступает что-то вязкое и круглое, катится, словно шарик, душит слегка. А в сосновом бору мелькают фигуры солдат, лошадей, беженок в цветных костюмах. Их здесь немного, в Сарнах больше, а в Гомеле и совсем много.

Это новое чувство, новое ощущение близости боя захватило меня всецело. Сердце колотится, словно ждет чего-то. Сюда стягиваются наши силы, предполагается подвести корпус не сегодня завтра и начать наступление, пока австрийские силы не пополнены германскими. Если будет наступление или отступление, вообще что-либо активное, наши летучки соединятся вместе, как и было все время до последних дней, когда было так много работы. Сестра рассказывала, как им однажды пришлось работать три дня и три ночи, как в три дня было перевезено до четырех тысяч раненых. Ночью ставили в поле стол, а по полю были разложены раненые, прямо на земле, едва прикрытые.

Тихо, темно было. Только сплошной стон рвался от живого поля к небесам. Раненые ползли к столу, молили о помощи, но не было возможности помочь сразу многим. Как символ спасения, белел во тьме этот одинокий белый столик, на него были устремлены все напряженные взоры, его лишь близости все жаждали и ждали с нетерпением.

19 сентября

В окопах

Оседлали трех лошадей, и мы поехали в окопы: казачий офицер, техник-строитель, на деле больше взорвавший, чем настроивший мостов, и я. «У вас оружие есть с собой?» – спрашивает меня офицер. – «Нет», – «Взяли бы…» – «У меня вообще нет, да я и стрелять-то не умею.» – «Ну тогда едемте. С оружием-то тут всегда лучше, – добавил он. – Ехать придется лесом, а на разъезд наткнуться ничего не стоит». Поехали. Дорога шла мелким березовым лесом и взбитыми полями. Вдали виднелся косогор – за ним были австрийские окопы. Орудия бухали непрестанно, только стреляли они в другую сторону – у местечка Полонного. Офицер все учил меня, как надо сидеть на седле, и я очень благодарен ему за то, что после этой поездки не придется 2–3 дня обедать стоя, как то было после кавказских прогулок верхом. Меня все уверяли там, что стремена ни при чем, надо лишь крепче сидеть в седле – потому вот я и обедал стоя, а теперь, напротив, стоял все время в стременах, ноги в стороны, носки внутрь. Мы уже подъезжали к Маюничам, опустелой, бедной деревушке, когда встретившийся казак предупредил:

– Держитесь, ваше благородие, к лесу, по дороге не годится, обстреливают.