Дневник. 1914-1916

«Лежать в окопе ничего бы, да вша проела», – говорит солдат, и он борется со вшой, как и с другими невзгодами – с холодом, голодом, с болезнью, с опасностью… Выдумывает способы один за другим, один другого оригинальнее. То шпарит одежду кипятком, то закапывает ее в снег, то бьет ею с размаху о камни, то дерет ее лошадиной щеткой. «И ништо ее не берет, проклятую, ни жарой ее, ни холодом не побьешь», – говорит бедный солдат, когда на другой же час после встряски вша начинает гулять по телу. Дело доходит до нервности и до большого раздражения, когда солдат начинает ругать на чем свет стоит всех и вся, проклиная свою солдатскую долю. И бывают такие случаи, когда борьба со вшой разгорается почти в бою. Как-то пришлось мне быть в окопах на Стыри. Окопы наши – у Маюничей, неприятельские – на другой стороне реки, у Козлиничей, и расстояние между ними сажен 600–700. Была перестрелка по случайным перебежчикам с места на место. И вот одни австриец возмутительно и изумительно спокойно идет в деревню от кладбища, а место высокое, открытое, так что подбить его ничего не стоило. Ни выстрела, молчат наши. Офицер послал живей узнать, почему наши не стреляют. Вестовой прибежал, взял под козырек и торжественно объявил: «Заняты были, ваше благородие. Вшей ловили, а потому не видали его».

Крепко выругался офицер в ту минуту, а потом рассмеялся, вспомнил верно, как сам в землянке сидел полу-нагой, пока денщик выбивал ее, проклятую.

А вот еще случай. Вхожу в теплушку и вижу, что сидит в углу полунагой солдат и чего-то ищет в одежде. Больные у нас были на ту пору рассажены по частям, были и в одиночку, с подозрением на заразную болезнь, так что я не особенно удивился, застав его одного.

– Ты что тут сидишь? Больной?

– Никак нет.

– Ну а что ж?

Молчит. Поднял голову я, не глядя на штаны, ловко выбирает оттуда какие-то крошки и выбрасывает их на пол.

– Ну, как же ты попал сюда, что делаешь?

– Я со вшами, ваше благородие…

– Ловишь?

– Никак нет.

– А что?

– Бью их.

Я рассмеялся и ушел. Через полчаса, приблизительно я снова заглянул в теплушку, и солдат, все так же согнувшись, сидел над штанами и рубахой, выбрасывая оттуда заклятого врага.

У костра

Сидят казаки у костра и перебирают всякую всячину.

– А дорого все, – вздохнул один,

– Э-эх, дорого, – вздохнул другой.

– А все потому, что народу понабрано много.

– Много. Да што уж говорить – ему бы молоко пить, а его сунут в окопы. Какой он вояка? Ну и помрет как муха.

– А вот эту сволочь-то не возьмут, полицию, – злобно проговорил рыжеусый казак со свирепым, пропитым и отчаянным лицом.

– Кого надо оставят, небось, не промахнутся.

– А в Москве их бьют, каждую ночь то двоих, то троих прикроют.

– Да.

И откуда пришли к ним эти московские убийства – бог весть, но говорили они об этом уверенно и смело, как о всем известном факте. Замолчали. Сбоку сидел тут солдатик, он все время молчал и теперь оборвал это молчание первый:

– А далече до Стыря?

– Двенадцать верст.

– Не двенадцать – восемь, – поправил другой.

– Оно – где пойдешь, – сказал свирепый. – Если полем, так и пяти не будет.

Замолчали.

– Пора бы, кончить надо. – сказал рыжий.

Никто ему не ответил. Сидели молча и тонкими прутьями колотили уголья; другие, опустив головы, о чем-то думали. Я не понял сразу, к чему он клонит разговор.

– Побаловались, и ладно, – продолжал он через минутку, – всех уж перебили…

– Мало осталось, скоро опять свидетельствовать будут. Все запасы разобрали, – как-то внезапно и оживленно заговорил другой казак, снимая шапку.

Он замолчал и вдруг злобно ударил хлыстом по углям. Искры полетели во все стороны, но никто не шелохнулся. Опять умолкли. И в этом молчании чувствовались тоска и усталость постоянного, нескончаемого ужаса войны.

Рафаловка, 5 декабря

Дети у позиций

Оки кружатся здесь всюду, не сознавая, не видя опасности! Убегают от родителей в свои родные деревни, а деревни под обстрелом; бегают по рельсам, щупают паровозы, играют найденными осколками, капсюлями неразорванных бомб. Недавно привезли в глазную больницу двух мальчиков-поляков: они нашли капсюль, стали колотить его и в результате дождались взрыва. Одному оторвало два пальца, обожгло все лицо и повредило глаза, другому выбило глаз.