Дневник. 1918-1924

Акицу я уже застал у Монахова, угостили блинами. Мамочка Ольги Петровны — дама восточного типа, и другая дама, блондинка, приятная и простенькая, с сыном Димой. Но самым почетнымгостем был Анненков. Я бы предпочел кого-нибудь другого, ибо боюсь этого лукаво-фальшивого таракана, однако должен признаться, что он и на сей раз вздумал найти подходящий тон — очень скромный, тихий, ироничный в отношении своих высоких связей (только от Троцкого он в искреннем упоении, и, вероятно, совершенно основательно) — тон, отлично гармонировавший со всем непочтением к власти, анекдотами и частушками, которым подпевал — и нас смешил — Монахов. Особенно досталось Ленину, Ленинграду, погребению и мощам человека. И кто это все сочиняет? В Москве ходят даже стихотворные поэмы, и они так хороши, что нельзя удержаться, чтобы их не записать. Эти «контрреволюционные шутки» сменялись рассказами о последних арестах «паразитов» (официальная квалификация). Целый ряд оказался знакомыми Монаховых — один наш общий — Гольдберг, покупавший у меня что-то за эти годы (ясно я его себе не представляю). Анненкову вдруг стало стыдно того, что он две недели назад по указанию высоких покровителей меня уверял, будто это все только низкопробные спекулянты, шулера и крупье игорных домов, и даже вспомнил: «приходится это пересмотреть». Немножко жутко стало, когда он вдруг сообщил, что третьего дня он пировал в компании, состоявшей исключительно из бывших и настоящих чекистов, — Озолина, Серова, Лаврова и других. Уверяет, что он так напился, что стал вопить: «Вон этих мерзавцев, кровопийц!»

Он в подобострастном восхищении от творчества Мейерхольда последних лет и на слово верит, что «Лес» — архигениальный шедевр, несмотря на отсутствие декораций и даже хороших исполнителей. Сам Анненков собирается ставить «Плоды просвещения» с вертящейся декорацией. Ох, Боже мой, куда мне среди этих сумасшедших? Монахов не только не спорил, но одобрительно кивал головой. Но разве имеет он хоть каплю собственного мнения? Вдруг как раз этот «жанр» и может понравиться публике, сделать сборы, дать ему возможность так же сладко жить. Я думаю, больше всего его и потрясло то, что Анненков говорил о колоссальном успехе, которым пользуется эта постановка. Театр битком набит. По сведениям Юры, сюда требуется внести поправку. Чуковский ему рассказывал, что зрительный зал у Мейерхольда наполняется красноармейцами, которых туда гоняли, как на каторгу, и держат на местах посредством караулов. К концу надзор ослабевает, и зал пустеет.

Анненков показывал фото, где он изображен вместе с Троцким.

Дома читал нашим выдержки из парижского дневника. На заседание в Александринку не в силах был идти. Да и к чему? Я не включен в «плановую комиссию», которая заменяет уже упраздненный за «громоздкостью» Совет по делам музеев.

Суббота, 8 марта

К 11 часам в Александринку. Там еще никого нет, и я усаживаюсь в кабинете Юрьева, где мне попадается номер журнала «Театра» со статьей Монахова, Максимова и Анненкова о Большом драматическом театре — бросает яркий свет на положение вещей, так как авторы, не стесняясь, выступают, поучают.

Несмотря на все недочеты (в постановках Ходотова, Лебедева и Анненского), сдвиг был произведен и путь намечен: от живописных украшений через служебный станок, уже внедряется в эстетический прием (вот и на орехи Мейерхольду и вообще Москве), к самостоятельно живущим механизмам, подлинному театру современности. До этого есть и снисходительные признаки каких-то заслуг театра в прошлом, его музейных учреждений, он-де честно пронес несомненную культурную ценность сквозь тернии (как пишут!) тяжких лет, ни разу не снизив качество своей работы до макулатуры (а Ходасевич?). Но вот в четвертом сезоне наступил перелом: рядом с «Грелкой». Я учел беспомощность художественных достоинств перед ходячими формулами, появился «Газ», вслед за Бенуа, Щуко и Добужинским пришли Лебедев, Ходасевич и я. Постановкой «Газа» была пробита первая брешь и сделан первый шаг в ногу с молодыми московскими театрами.

Сам же себя критикует Анненков в словах: «Самые тяжелые из оплошностей, допущенных в «Газе», — прежняя декорационная условность», и при этом (лягнув по дороге технический персонал, начиная от Окорокова, кончая Кроче) он завершает лозунгом: «К Андрею Роллеру!»