Дневник. 1918-1924

Явился муж Добычиной, коммунист, провалился на экзамене в Русском музее, не получил права руководить экскурсиями. Объяснение картин слишком эстетически и недостаточно социалистически. Он слишком придерживался моей книги. Да я думаю, она теперь не ко времени, как весь я сам. И в такой мере я это еще год назад ощущал.

Очень скучно, что надо отменять приглашение на четверг гостей: Браза, Верейского, Попова, так как мы приглашены к Кесслеру…

В Эрмитаже — Совет, после которого с Бразом, Стипом и Шмидтом подыскивали (в который раз!) эквиваленты за Фрагонара и… За первого Стип еще советует предложить картину Ватто (но и она обещана Москве).

Дома застаю Марию Александровну, пришедшую проведать Альбера (я слышу его волочащий шаг). После обеда с Акицей — на «Воровство детей» — мелодраму, поставленную молодежью под руководством Дмоховского. У Беюла хороший темперамент, довольно мила не очень казистая Лисянская. Мужчины значительно хуже. В антракте к нам в ложу приходили Монахов, Лаврентьев, Марианна, С.И.Лаврентьева (обе дамы чуть не встретились). Пришлось позвать в четверг чету Третьякова — Ведринскую, так как она сама напросилась (она все же провинциальная претенциозность), Хохлов и Анненков лишь усилили мой сплин. Маленьким утешением явилось лишь то, что вернувшиеся из Москвы Лаврентьев и Шапиро от всего сердца в негодовании от «Леса» Мейерхольда, о котором даже здесь в газетах пишут восторженные фельетоны. Что же, это безвкусица театра снова завоевывает утраченные было позиции? Впрочем, и в Москве находятся еще люди, имеющие смелость восстать против этого безобразия. Так А.И.Южин подал даже в третейский суд на Мейерхольда. А тому, разумеется, и горя мало, напротив, он в восторге (сам Лаврентьеву говорил), только бы о нем говорили. Брр!

Софья Ивановна уверяет, будто из всех музыкальных магазинов изъяты ноты фокстрота из соображений борьбы с безнравственностью.

Забыл записать: когда я был у Юрьева, я видел у него новую пьесу Луначарского. Вивьен спрашивает: «Хороша ли?» Юрьев: «Да это просто плагиат с прошлогодней пьесы Лунца, запрещенной тем же Наркомпросом. Пьеса лишь изуродована и опошлена».

Вторник, 11 марта

Утром на репетиции «Слуги…». Вводится новый Леандро — Б.П.Петровых, не очень «любовник» и с виду, но не плохая искренность. После репетиции беседа в кабинете Лаврентьева с ним и Монаховым. Надеюсь с каким-то начать, что «все-таки следовало бы еще что-нибудь сделать со мной»! Но потом Лаврентьев перешел (как всегда путано) на рассказы о Москве, а Монахов занял нас анекдотами и длинным повествованием о том, до какой степени, почему невыгодна получается пропаганда целого института индивидуализма кредитования. Вмешался Алексей Толстой, и разговор перешел на «Бунт машин» и о переводе его на весну. Я ушел с опущенной головой. Столько снова прозвучало специфически русских ноток, путаного лукавства, холопского испуга и плохо скрываемого желания, если не выслушать, то задобрить начальство.

В Эрмитаже меня поймал А.А.Кроленко, предприимчивый и бойкий юноша, заведующий издательством «Академия» и желающий меня привлечь к изданию его книги о балете. Приглашены Анненков и Лебедев.

Меня проводил Верейский, пожелавший увидеть мои новые этюды. Он подарил мне один из своих — очень привлекательный.

Подошел Стип, а позднее «курчавый» Борис Ефимович (как фамилия?). Стип ушел топить печку — это его предлог, чтобы убраться в полудремотном состоянии домой. Выслушал в ответ на мои рассказы о загранице и о тамошнем экономически-финансовом положении от Б.Е. длинные, хитрые, очень решительные, уверенные объяснения: почему у нас финансовый кризис и колебания червонца, чему я не верю.

К завтраку у нас Бык (Попов — первый муж Лели). Боже, как скучно и как он провонял табачищем. Ставит сейчас «Креолку» для Феоны. Домрачеев женился и уехал с театром в Курск. Теперь и для Быка ясно, что его товарищ совершенно упал как художник, исхалтурился до того, что потерял всякую способность самокритики.

Днем, наконец, исполнил поручение Сережи Дягилева. И, несмотря на некоторый страх (Монахов уверяет, что Спесивцева — негласная подруга Зиновьева, а Сливкин служит ширмой, по другим сведениям: Зиновьев живет с сестрой Спесивцевой), я отправился к Ольге Александровне Спесивцевой, благо она живет на одной с нами улице, где некогда жила бабушка Лансере — старая баронесса Таубе, а затем друг моего детства Брюн де Сен Ипполит. Ольга Александровна проживает в первом, надподвальном этаже совершенно разгороженной квартиры какого-то выселенного богатого барина. Сливкин собрался ее было всю расписать фигурами, но денег не хватило, и теперь потолок просто выбелен. Я видел лишь полутемную переднюю и комнату на улицу, столовую, меблированную обыденным карельским ампиром, как у Коки. Кроме того, красуются обветшалые театральные подношения в виде корзин в форме лебедей, остатки букетов. На стенах — ничего.